Нифриловая башня
Шрифт:
– Это я, дедушка Фроим, звоню своему непутевому внучку, который, кажись, вспомнил, что такое телефон, – хохотали они тогда с дедом до икоты.
Акимка с удивлением для себя отметил, что довольно большой отрезок пути пробежал, ни разу не споткнувшись. Он стал думать о возможных причинах этакой странности, пока, наконец, не осознал, что не спотыкается он, потому что видит тропу! Аким глянул на небо, но оно было совершенно черным и не подавало никаких признаков рассвета. Темень по-прежнему стояла непроглядная. Он повернул голову к бежавшему рядом Ваське, и с еще большим удивлением убедился, что и его видит
Васька почувствовал Акимкин взгляд и поглядел на него в ответ. В отличие от самого Акима, он сразу понял, что с ним происходит, усмехнулся и не столько проговорил, сколько весело пролаял на бегу:
– Что Акимка, сам не заметил, как обернулся на Волка?
Смысл сказанного доходил до Акима медленно, будто наброшенная на разум пелена мешала ему связно думать. Да он вообще теперь думал по-другому! В этом новом, неизвестном доселе состоянии слышать и четко различать тысячи запахов и звуков было настолько естественным и само собой разумеющимся, что не вызывало даже тени удивления! А он слышал и обонял окружающий лес настолько полно и точно, что мог безошибочно определить мышей, птиц и прочее зверье, притаившееся или удирающее от стука копыт лисовых лошадей!
Осознав это, Аким испытал, пожалуй, одно из самых сильных потрясений в своей жизни. И толи с перепуга, толи от переизбытка чувств, тут же выскочил из этого нового восприятия в обычное человеческое. Возврат к привычному состоянию оказался поразительно неприятным. И не только потому, что Аким тут же утратил звериную остроту своих чувств, а даже в большей степени, потому что он утратил и ту животную легкость и раскрепощенность движения, дававшую ощущение полета. Дыхание потеряло глубину, а ноги снова начали цепляться за коряги. Навалилась усталость и вернулась тягучая боль в мышцах. И опять поплыли образы воспоминаний…
Все эти слова из «прошлой жизни», как их называет дед, начали приходить к Акимке довольно рано. Родители, правда, относились к этим вещам как к забаве, не более. Акима брякнет что-нибудь этакое, мать рассмеется, отец в усы хмыкнет. Но когда они умерли и Акимка переехал жить к деду, все изменилось.
И началось все чуть не в первый день после переезда в дедовский дом, которого он до этого раньше видел пару раз всего, да и то мельком. Они тогда сели с дедом обедать, а ложка так лежала, что дотянуться до нее маленький Акимка не мог. Попросить деда подать ему ложку Акимка стеснялся и сидел, ожидая, пока тот сам догадается. Но дед почему-то не видел его затруднения, как ни в чем не бывало наяривал кашу, да еще причмокивал от удовольствия.
Потом уже гораздо позже Акимка понял, что дед всего лишь хотел, чтобы он преодолел свою стеснительность. Но в тот раз он как дурень сидел и не мог из себя слова выдавить. И не придумал ничего умнее, как зачерпнуть кашу прямо рукой. Как на грех кашу до рта не донес, и вся она так из щепотки на стол и вывалилась.
Акимка испугался, конечно, что сейчас ему от деда влетит. Но дед совершенно не разозлился, и как будто наоборот даже обрадовался. Акимка потом уяснил, что все его промахи и ошибки у деда исключительно веселье вызывают, а в тот раз он впервые увидел его беззлобную, но ехидную усмешку, которая с тех самых пор сопровождала все их общение:
– Акимка, ты что, нелюдь что ли, кашу руками кушать? –
– Нет, дедушка, я не нелюдь. Я инженер-технолог!
С тех самых пор у них с дедом повелось что-то вроде игры, в которой он вспоминал прошлую жизнь, а дед ему в этом помогал. Еще дед говорил, что Акимка такой не один, и, есть другие люди, что помнят прошлую жизнь, как это называет дед, на «Старшей Сестре». Дед вот тоже помнит…
Глава 5. Зачисление на службу
Всю ночь лисы гнали их по темному лесу и сбавили скачку свою невыносимую только поздним утром на подходе к Невину. Парни сбили себе ноги в кровь и почти падали от усталости и боли. Но в городе к прежним страданиям добавился еще и стыд. Оба шли, не отрывая взгляда от земли, думая, что люди видят в них каких-нибудь беглых дезертиров и смотрят осуждающе, и не подозревали, что на деле все совсем не так. В людских взглядах выражалось либо сочувствие, либо, что чаще, вообще ничего не выражалось. Здесь всякого повидали, подумаешь, двух парней Лисы ведут.
Зато на самих Лисов глядели с явной неприязнью, а порой и открытой враждебностью и вызовом. Мол, дай только повод. Но Лисы, не дураки, повода не давали. Старый Лис, увидав, что люди недобро косятся на Фидолову шапку с волчьим хвостом, зашипел злобно на сына:
– Шапку сыми, дурачина. Вишь, люди смотрят, – и, не дожидаясь, пока тот сообразит, сам сорвал шапку и запихал Фидолу же за пазуху. А когда на одной из узких улочек дорогу им перегородила старуха с ведрами, Лисы остановились и терпеливо ждали, пока та уберется с пути.
– Доброго здоровья, вам, матушка, – не выдержав, проскрипел старый Лис с не скрываемой досадой.
– Ишь, ты, – бабка с ведрами остановилась и к вящему раздражению Лиса зацепилась за сказанное, – Нашел матушку. И как у тебя только язык поворачивается…
Дожидаться, чем кончится старухина отповедь, не стали. Увидев, что путь освободился на ширину конской груди, старик ткнул коня пятками в бока и оставил бабку за спиной. Только въехав в ворота подкняжичей крепости, они обрели былую самоуверенность. Обменявшись по-свойски кивками с воротной стражей, целенаправленно пересекли двор и подвели парней к писарю, сидящему за столом под навесом с кипой бумаг.
– А, это ты, Дроло, – вместо приветствия буркнул писарь, завидев старого Лиса, – Сегодня за двоих три копейки. В казне денег мало.
– Как три копейки? – возмутился Дроло, – Вчера пять давали.
– Так надо было вчера приходить, – писарь ухмыльнулся.
– Три – это мало. Так не пойдет, – старый Лис попытался себя распалить, хотя и сам сознавал, что настаивает только из природной вредности, торговаться здесь бесполезно.
– Не хочешь брать три… не бери, – писарь состроил тот картинный вид, что он де человек занятой и тратить время на пустой разговор не собирается, – Либо бери вчера за пять, либо сегодня бери за три… я тебе историю про раков на базаре пересказывать не собираюсь, – и поднял ладонь, прерывая дальнейшие возражения, – Бывайте, други.