Нигредо
Шрифт:
— Ступай!
Подобрав щетки, Марго бросилась к уборным.
Ей не составило большого труда втереться в доверие к обслуге Бургтеатра. Разговорчивая и бойкая Хельга, отвечающая за чистоту клозетов, с охотой обменяла один рабочий день на три с половиной сотни новеньких гульденов.
— Не знаю, для чего вам, фрау, — хихикнула она, ловко пряча купюры в лиф, — но коли напала такая блажь, то воля ваша.
— Сошлись приболевшей, — наставляла Марго. — Я подменю тебя в день премьеры. Потом же будь осмотрительна, если по городу поползут какие-либо тревожные новости, не медли —
Хельга странно глянула на баронессу, но вопросов не задала.
Черной работы Марго не боялась. Приютских девочек готовили в горничные, и высшей удачей считалось попасть в дом к богатым или не очень, но обязательно добрым господам. Марго давно перестала верить в сказки и больше всего ненавидела дни, когда их, аккуратно причесанных и наряженных в скромные платья, выстраивали перед будущими хозяевами. Марго чувствовала себя экзотическим насекомым, пойманным в склянку и выставленным в кунсткамере: ее рассматривали с холодной оценкой, не стесняясь обсуждать, насколько миловидно личико, блестящи ногти и зубы. Иногда она ловила на себе странные взгляды мужчин — ощупывающие, скользкие, будто проникающие под платье. И каждый раз молилась: не сегодня! Пожалуйста! Не меня!
Господь милостиво хранил Марго долгие пять лет. А потом молитвы помогать перестали.
В уборной витал аромат гладиолусов. Склянка с туалетной водой стояла тут же, на трюмо, рядом с графином. Марго запалила масляную лампу, и в зеркале отразилось ее лицо — бескровное, с тревожно распахнутыми глазами.
Марго задержала дыхание, справляясь с накатившей слабостью, сложила руки и ощупала кожаный чехол, нашитый под рукав. Чтобы вынуть стилет, достаточно одного движения. Знай это покойный барон, не был бы столь беспечным в первую брачную ночь, когда Марго едва не отхватила новоиспеченному супругу ухо.
«Но убить у тебя не хватило силенок, — шепнул знакомый голос. — А теперь и подавно. Тебя накажут, Марго. Но не побьют, как сделал в свое время я, а будут пытать. Тогда смерть покажется наилучшим выходом…»
— Замолкни! — прошипела Марго и, зажмурившись, царапнула ногтями запястье.
…Жизнь моя дешевле, чем булавка, но что сделают моей душе, когда она бессмертна…?
Голос оборвался хихиканьем, Марго вздохнула и отступила к дверям. Здесь, в незаметной нише, занавешенной пестрой, в цвет обоев, драпировкой, хранились щетки и ведра. Отсюда хорошо просматривалось трюмо, пуфики, журнальный столик со свежей прессой и вазой с живыми, лишь утром срезанными гладиолусами, и пестрая, в манджурском стиле, ширма.
Приятное место для отправления естественных надобностей.
Губы дрогнули, но так и не сложились в усмешку: снаружи торжественно грянул оркестр.
Марго замерла, борясь с желанием броситься к парадному входу, в толпу поджидающих гостей, увидеть, как в окружении гвардейцев на алую дорожку ступает императорская чета…
Не торопись, Маргарита. Однажды ты уже поспешила и лишь усугубила ситуацию. Хорошо, если еще не взяли под постоянный и неусыпный контроль полиции, как грозил инспектор Вебер.
Сосущая
Только тогда Марго выскользнула из уборной и опасливо, ступая по краю ковровой дорожки, просеменила к дверям.
В приоткрытую щель хорошо виднелся битком забитый партер и бенуар, край сцены и пустая ложа, драпированная все тем же алым бархатом. Пустовали массивные кресла, украшенные золотыми вензелями, и тяжелые портьеры не колыхнулись даже после второго звонка.
«Они не приехали», — обожгло догадкой.
Ладони взмокли, кровь бросилась к лицу, и Марго отклонилась, боясь, что кто-то из партера — инспектор Вебер? Пошел ли он на премьеру один? А, может, не один, а с более сговорчивой дамой? — увидит ее заалевшие щеки.
Тогда к дьяволу подготовку, полные мучительных сомнений ночи, риск оказаться раньше времени узнанной и пойманной…
«К дьяволу, — повторил покойный муж. — Для шлюх и отступников в аду приготовлен отдельный котел. Мы встретимся там, грязная свинка. Мы будем оба гореть!»
Застонав, Марго коснулась пальцами груди, но так и не осенила себя крестным знамением, молитвы не вспоминались.
Сегодня она окончательно отступилась от Бога. Сегодня она совершит великий грех!
Гимн грянул, заставив Марго подпрыгнуть. И вслед за ней партер захлестнула шелестящая волна — кринолинов и фраков, атласа и бархата, шляпок и вееров, — зрители вставали со своих мест, торопясь приветствовать его величество кайзера.
— Боже! Храни императора! — многоголосье хора эхом отразилось от купола и стен. — Нашего доброго Карла Фридриха! Живи долго, наш император, в ярчайшем блеске счастья!
А вон и он сам — осанистый и степенный, в белоснежном кителе, опоясанном шелковой лентой. Золото искрится на эполетах и Ордене Золотого Руна, круглые щеки окаймлены бакенбардами, усы приподняты сдержанной полуулыбкой. Отсюда он — далекий и блистающий, — как сахарная фигурка на свадебном торте.
— Счастье и слава нашей милой императрице! Пусть благодать прольется с небес на всю династию Эттингенов!
Но кресло по левую руку от императора — то, которое должна занять императрица, — пустует, зато по правую стоит наследник — такой же сахарно-белый, как и кайзер, с алой лентой через плечо, с той же дежурной полуулыбкой, но совершенно не похожий на его величество. Кронпринц стройнее, выше, щеки и подбородок выбриты совсем не по авьенской моде, и волосы — как отголосок пожара.
— Благодать Божья в руках Спасителя! Даруй любовь и благословение, пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!
— Слава Спасителю! — покатился по рядам робкий шепоток, а потом все смелее, громче. — Благослови, Боже!
Спаситель поднял руку. Улыбка, как приклеенная, не сходила с его лица. Глаза янтарно блеснули и обратились прямо в пылающее лицо Марго. Она поспешно закрыла дверь и привалилась к ней спиной, заглушая аплодисменты. Сердце отчаянно колотилось, в горле комом стояла злость.