Никита Хрущев
Шрифт:
За Хрущевым сохранялось право пользоваться медицинскими услугами Кремлевской больницы и специальным пайком. В его распоряжении имелась машина – просторный старый «ЗИЛ», но почему-то с частным номером. Кроме дачи у семьи Хрущева оставалась большая квартира в Староконюшенном переулке на Арбате, в которой когда-то жил Шолохов. Но Хрущев не любил этой квартиры. Он иногда приезжал по делам в Москву, но за несколько лет ни одного раза не ночевал в ней.
Хрущев быстро перестал думать о возвращении к руководству и со временем все меньше сожалел об утраченной власти. Но он сожалел о некоторых своих действиях или, скорее, о бездействии во многих ситуациях. Он сожалел о том, что не довел до конца дело партийных реабилитаций и не отменил приговоры по процессам 1936–1938 годов, а отправил в архив выводы специальных комиссий. Очень сожалел Хрущев о громких идеологических кампаниях 1962–1963 годов против абстракционистов, обвинял Ильичева. «Ему (Ильичеву) нужен был пропуск в Политбюро», – говорил Хрущев. Вместе с родными на дачу приезжали иногда и художники, в том числе и те, кого Хрущев когда-то распекал в Манеже. Теперь Хрущев подолгу и спокойно разговаривал с ними. Он был очень
Первые два года жизни на пенсии были для Хрущева наиболее трудными. Но позднее он привык к своему положению и становился все более общительным. Он чаще ездил в Москву и прогуливался по улицам в сопровождении жены и охраны. Хрущев посещал концерты и театральные постановки. Так, с интересом посмотрел пьесу М. Шатрова «Большевики» в театре «Современник». Она понравилась Хрущеву, и он выразил желание побеседовать с ее автором и с режиссером театра О. Ефремовым. Встреча состоялась в кабинете режиссера. У Хрущева имелось лишь одно замечание – заседание Совнаркома в Кремле проходит без участия таких лиц, как Каменев и Бухарин. «Мы хотели их реабилитировать, – сказал он, – да вот Торез помешал».
Располагая досугом, Хрущев стал много читать. У него имелась громадная личная библиотека, он мог получать в прошлом любые из выходивших в стране книг. Иногда Никита Сергеевич смотрел телевизор. Неожиданно для родных он стал слушать иностранные радиопередачи на русском языке. Часто по вечерам слушал «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну», которые не глушили по его же инициативе. Из этих передач он узнавал о многих событиях в нашей стране и за границей и комментировал их. Искреннее негодование вызывали у него попытки реабилитировать Сталина, которые так настойчиво предпринимались во второй половине 60-х годов. Хрущев неодобрительно отзывался о процессе Синявского и Даниэля и, напротив, с интересом следил за первыми проявлениями движения диссидентов, которое шло в русле протеста против частичной реабилитации Сталина. Об академике Сахарове Хрущев говорил с симпатией, вспоминал свои встречи с ним и сожалел о резком конфликте 1964 года, связанном с вопросом о Лысенко. К разоблачению и падению этого лжеученого Хрущев отнесся спокойно и не пытался его защищать. Сложным оказалось отношение Хрущева к Солженицыну, о котором так много говорили в 60-е годы. Только теперь он прочитал роман «В круге первом». Роман не понравился Хрущеву, и он сказал, что никогда не позволил бы его напечатать. Здесь была граница, за которую он не способен был перейти. Хрущев стал более терпимым, но не превратился в сторонника плюрализма в культурной и политической жизни. Однако он не жалел, что помог несколько лет назад публикации повести «Один день Ивана Денисовича»: «Может быть, я ненормальный, может быть, все мы ненормальные. Но ведь Твардовский не был ненормальным, а он не раз говорил, что эта повесть великое произведение, что Солженицын большой писатель». Хрущев часто и с большим уважением отзывался о Твардовском, просматривал все номера «Нового мира», читал там повести и романы Ф. Абрамова, В. Тендрякова, Ч. Айтматова, Б. Можаева. Он любил поэзию Твардовского – она была ему понятна. Но Пастернака он принять и понять не мог, хотя и жалел об ожесточенной кампании против него, поднятой в 1959–1960 годах. Часто перелистывая стихи поэта, Хрущев скоро бросал чтение: такая поэзия была ему чужда.
Узнав от родных о бегстве на Запад дочери Сталина Светланы, Хрущев не поверил этому. Он давно знал Светлану Аллилуеву, встречался с ней. Для Хрущева казалось очень важным, что Светлана, в отличие от сына Сталина Василия, публично поддержала решения XX и XXII съездов и выступила по этому поводу на одном из партийных собраний. «Она не могла бежать из СССР. Вы не знаете, насколько она была предана коммунизму. Здесь какая-то провокация». Но, услышав по «Голосу Америки» о подробностях бегства, Хрущев был уязвлен и потрясен. Он долго не хотел ни с кем говорить об Аллилуевой.
Неодобрительно отзывался Хрущев об интервенции советских войск в Чехословакию. «Можно было сделать как-то иначе, – говорил он. – Это большая ошибка». Рассуждая при этом о событиях в Венгрии, Хрущев доказывал, что в Венгрии все происходило по-другому. Венгрия была в годы войны противником СССР, там уже находились советские войска, и там действительно стала побеждать контрреволюция и начинали убивать коммунистов. А в Чехословакии коммунисты прочно держали власть в своих руках. Хрущев часто хвалил Яноша Кадара, напоминая о том, что именно он, Хрущев, одобрил выбор этой кандидатуры. Надо сказать, что Янош Кадар, единственный из руководителей социалистических стран, регулярно присылал Хрущеву поздравления в дни советских праздников.
С большим беспокойством следил Хрущев за перипетиями «культурной революции» в Китае и военными столкновениями на советско-китайской границе. Он не доверял китайским лидерам и с неприязнью говорил о них. Но он одобрял первые шаги к разрядке с Западом, начатые в 1969–1970 годах.
Со временем Хрущева стала обуревать жажда деятельности. Его старый интерес к фотографии неожиданно перерос в серьезное увлечение. Многолетний знакомый Хрущева, автор книг по вопросам фототехники и фотограф-профессионал П. М. Кримерман, часто обрабатывавший пленки Никиты Сергеевича, писал потом, что некоторые снимки, сделанные Хрущевым, соответствовали самым высоким требованиям фотоискусства. Фотообъекты, как правило, были незамысловаты: любимый пес Хрущева по кличке Арбат, цветы, которые он сам выращивал, нечастые гости, деревья в лесу и на дачном участке. Однажды Хрущев даже сказал Кримерману: «Знаешь, Петр Михайлович, я думаю, что если бы ввести в школах преподавание предмета “фотографическое искусство”, то фотография привлекла бы к себе молодежь, дала им замечательную профессию».
Однако главным увлечением Хрущева по-прежнему оставалось возделывание земли – его сад и огород. С ранней весны и до поздней осени большую часть времени он проводил в заботах о своем небольшом хозяйстве.
Постепенно круг людей, с которыми встречался Хрущев, стал расширяться. К нему приезжали некоторые пенсионеры, знавшие Хрущева еще по работе на Украине. Дважды навестил Хрущева поэт Евтушенко, несколько часов провел в Петрово-Дальнем драматург Шатров, которому Хрущев сказал о своем желании написать мемуары. При личном общении Шатров был очень удивлен как простотой и здравым смыслом Хрущева, так и тем, что он не знал некоторых элементарных фактов нашей истории и общественной жизни. Об этой встрече он недавно вспоминал: «У меня, – писал Шатров, – был разговор с Хрущевым, когда он стал уже пенсионером союзного значения. Так вот, он мне сказал: “У меня руки по локоть в крови. Я делал все, что делали другие. Но если бы предстоял выбор, делать этот доклад или не делать, я бы обязательно пошел к трибуне, потому что когда-то это все должно кончиться”. Чувство покаяния, которое было у этого человека, дало возможность вести диалог. Как нам не хватает этого чувства!» [181] (Речь идет о докладе на XX съезде. – Р. М. )
Навестила Хрущева приемная дочь Луначарского Ирина Анатольевна. Именно Хрущев разрешил открыть в Москве квартиру-музей Луначарского, о чем давно и бесплодно хлопотала семья наркома. Хрущев мало знал Луначарского, принадлежавшего к другому поколению партийных руководителей и забытого при Сталине. Поэтому Хрущев долго и подробно расспрашивал Ирину Анатольевну.
От скуки он заводил долгие разговоры не только с работниками своей охраны. В соседнем поселке находился дом отдыха, и Хрущев часто заходил на его территорию. Его сразу же окружали отдыхающие, и их беседы затягивались порой на несколько часов. Со сменой состава отдыхающих менялась и аудитория, так что директор санатория мог бы занести беседы с Хрущевым в список регулярно проводимых мероприятий. Собеседники не стеснялись задавать Хрущеву и острые вопросы, но он был опытным полемистом. Кроме соседнего дома отдыха Хрущев во время своих прогулок заходил и на поля близлежащих колхозов и совхозов. Однажды он заметил небрежное и плохо возделанное поле. Он попросил позвать бригадира, который пришел вскоре с председателем артели. Хрущев довольно резко, но справедливо начал ругать их за плохую агротехнику. Руководители колхоза сначала немного растерялись, но затем председатель, задетый, видимо, не столько резкостью, сколько справедливостью замечаний, грубо ответил Хрущеву, что он, дескать, уже не глава правительства и нечего ему вмешиваться не в свои дела. Хрущев долго затем переживал как большую неприятность этот эпизод. Однако в целом отношения Хрущева с колхозниками и рабочими соседних деревень были хорошими. Он часто встречался с ними и разговаривал у протекавшей рядом реки. Однажды в соседнее село приехали крестьяне из другой области. Узнав, что рядом на даче живет Хрущев, они подошли к забору. Сделав что-то вроде подставки, они заглянули через высокую ограду. Хрущев в это время что-то делал на своем огороде. «Не забижают ли тебя здесь, Никита?» – спросил один из стариков. «Нет, нет», – ответил Хрущев.
При выборах в Верховный Совет или местные Советы Хрущев приезжал в Москву. Он всегда принимал участие в голосовании по месту прописки. Участок, где Хрущев был зарегистрирован как избиратель, заполнялся в день выборов иностранными корреспондентами, которые приезжали посмотреть на него и задать ему несколько вопросов. Но теперь он избегал пространных разговоров с корреспондентами и никогда не критиковал людей, сменивших его у кормила власти.
Некоторые представители московской интеллигенции иногда звонили Хрущеву по телефону, чтобы поздравить его с праздником или сообщить о каком-либо событии. Такие проявления внимания всегда радовали Хрущева. Нередко звонил Петр Якир, семья которого после реабилитации поддерживала дружеские отношения с семьей Хрущева. Хрущев вначале живо откликался на сообщения Якира – главным образом о попытках реабилитации Сталина. Но затем частые звонки Якира стали вызывать у Хрущева недоумение и раздражение. «Чего он добивается? – сказал как-то Хрущев. – Если он провокатор, то он ничего не получит от наших бесед. Я и так всегда говорю то, что думаю». Звонил однажды Хрущеву Лен Карпинский, сын видного партийного публициста и друга Ленина В. Карпинского. Это было в апреле, когда Хрущеву исполнилось 75 лет. Карпинский зашел к своим друзьям в редакцию «Известий». Стали вспоминать о временах Хрущева. «Давайте позвоним Хрущеву, – предложил Карпинский. – У меня есть его телефон». К аппарату подошел сам Никита Сергеевич. Лен представился ему, напомнив, что их когда-то знакомил редактор «Правды» Сатюков. «Мы воспитаны XX и XXII съездами партии, – сказал Карпинский. – И мы всегда будем помнить вашу роль в разоблачении Сталина и реабилитации его жертв. Я уверен, что именно эти события в конечном счете будут определять значение нашей эпохи и вашей деятельности. И мы все тут собравшиеся желаем вам в день вашего рождения хорошего здоровья и долгих лет жизни».