Никита Никуда

Грим

Людмила перевела взгляд на меня. Ее подбородки вопреки приказу Маринки еще больше отвисли.

– Неужели, Женя, мы ей все отдадим?

– С этой сукой со скуки помрешь, - сказала Маринка.
– Да куда ж ты, блядь, денешься? Романсыч знает: я - конкретный стрелок.

– Оказывается, вы знакомы, Жень...

Кажется, она заподозрила нас в сговоре.

– У меня день рождения завтра, - сказала захватчица.
– Очень кстати будет этот подарок от вас.

Я, наконец, обернулся к двери. Огорчительная опрометчивость, с которой сюда ворвалась эта налетчица,

не предусматривала конспирации. Она даже не стала скрывать от видеокамер своего лица (потому что была симпатичная). Нисколько не боясь, что ее застукают за этим поступком менты. Лажовые шорты немного искажали фигуру. Но перед налетом она успела, наверное, забежать супермаркет. На ней, кроме шорт, был сугубо-черный, в цвет ее шляпы, жакет - верхняя часть костюма деловой женщины. Стекла очков, прикрывавших синяк, были тоже черны. На ногах были кроссовки. Пистолет она держала двумя руками, целя в меня. Справедливо полагая, что Людмила при ее комплекции никак не успеет от нее увернуться.

Людмила пошатнулась, близкая к обмороку, и ухватилась за стол. Глаза ее закатились, и так, почти ничего не видя, она пачку за пачкой сложила деньги в пакет.

– Что, голова от крушенья надежд кружится?
– сказала Маринка насмешливо.

Она подошла к столу и перед тем как взять в руку пакет, схватила соперницу (как она полагала) за халат и рванула. С таким же успехом она могла б сдвинуть с места стоящий на тормозе груженый гравием самосвал. Но ткань подалась. Дождем посыпались кнопки, заколки, пуговицы.

Я в свою очередь попытался схватить Маринку рукой, но поймал ветер.

– Р-р-романсыч!
– угрожающе прорычала она.

– Бросайся же на нее, Жень!
– вскричала Людмила.

Пистолет в руке этой налетчицы игрушкой не выглядел. И с предохранителя, как я специально отметил, был загодя снят. Так что броситься на нее мог только очень смелый или слепой. Нежелательно было мне умирать раньше срока - до того как сам смертельно себе надоешь. Но и стоять очарованным очевидцем я не хотел.

– Опомнись, Марин, - сказал я.
– Ограбление - это такие грабли, наступив на которые...

– Заткнись.

– Кто эта женщина, Жень?
– спросила сипло Людмила.

Я ей мог бы сказать, кто эта женщина. Но искренность заразительна. И Маринка, в ответ на искру моей, могла бы ответить пламенем, осветив им в подробностях все обстоятельства моего, нашего с ней, предыдущего путешествия, которые до поры мне хотелось бы от Людмилы скрыть.

– Это так...
– сказал я.
– Это... Так...

– Слушай его больше, - буркнула Маринка.
– Наболтает обо мне, что попало - пополам со всякой хуйней.

Не достало досады как следует возразить ей.

Она сгребла со стола пакет (он был увесист) и, пятясь, отошла к двери.

– Может со мной, Романсыч?

Я покачал головой, что означало нет, и одновременно дернул плечом, что черт знает что вообще означало. Плечо, подчеркиваю, дернулось непроизвольно, тогда как отрицательный ответ был дан мной осознанно, но это бессознательное колебание не ускользнуло от Маринки, которая

в иной момент могла быть весьма наблюдательной.

– Хорошо, я тебя забираю, - сказала она.

Я прикинул: деньжат маловато, да и вряд львиная их доля достанется мне. А в Ростове - квартира, здесь - Антонов осиротевший дом, плюс какое-никакое положение в обществе. Вряд ли этот грабеж окупится. К тому же, взяв надо мной власть, эта захватчица может установить какой ей угодно режим. Опираясь на право сильного, которое ей обеспечивал мой табельный инвентарь.

– Нет, - твердо сказал я, но плечо, черт бы его побрал, дернулось.

– Давай, следуй за мной, - сказала Маринка, - иначе я пристрелю эту Ханум к окончательной матери.

Она перенаправила пистолет на Людмилу. Я тоже на нее взглянул, обернувшись через плечо, и на миг увидел такой, какой хранил в себе все эти годы. Что-то детское в глазах, девичье.

– Отдвинься влево, Романсыч. Щас мы ее...

Это уже была не угроза, а прямое намерение. Она даже очки сняла, чтобы не затемнять зрелище. Ее железная женская логика не допускала противоречий. Если деньги делятся, то я - нет. Я напрягся, а потом вдруг расслабился. И прежде чем она нажала курок, шагнул вправо.

Что-то дважды ударило в грудь. Не хотелось верить, что это были пули из моего же оружия. Маринка опустила пистолет. Губы ее кривились, нос морщился. В глазах - сожаление, любопытство и немного ужаса. Только боли безвозвратной потери не было в ее глазах. Так что я даже подумал, что всё ещё обойдется. А в следующую секунду она исчезла. Куда - не знаю. Возможно, сразу же на вокзал, чтобы к тетке в Саратов. Броситься же вдогонку за ней я не мог. Ибо последующие несколько минут был занят исключительно собой.

Шляпа слетела с меня. Тело, выстрелами отброшенное к столу, цепляясь, сползало на пол. Свет померк, но я усилием воли вернул себе зренье.

Зренье выдало мне несколько цветных картин прошлого, но краски тут же исчезли. И одновременно с этим я осознал, что эти два выстрела есть окончательный разрыв с моим прошлым, словно перерезали пуповину, и теперь я свободен на все сто.

Я был оглушен. Боли не было, но кожу по всей поверхности немного покалывало, и одновременно с этим покалыванием стали возвращаться, а лучше сказать - возникать - ибо раньше их никогда не слышал - какие-то новые звуки. Словно невидимый дирижер делал палочкой пассы. Словно вместо тишины щетина выросла.

Мне удалось перевернуться и встать на четвереньки. Я взглянул на Людмилу. Она сидела, прижавшись спиной к стене, на полу и была в обмороке. На теле ее не было ни царапинки, а раз так, то я мог со спокойной совестью оставить ее здесь. Меня больше беспокоила эта Маринка. Не наделала б дел с моим пистолетом - без меня, без царя в голове.

Я выбежал на улицу и в первое мгновенье не узнал этот мир. Небо немного набок. Стены домов кренятся. Воздух - словно стал густ. Запахи, залпы запахов со всех сторон. Мир почти черно-бел, словно кино для дальтоников. Большая часть спектра в зреньи отсутствует. Город приобрел готические черты.