Никита Никуда

Грим

Ослик прилег в тени с краю поляны, подмяв под себя травы, а Антон проворно и на удивление ловко скрутил из длинных стеблей венок, искусно вплетя в него желтые одуванчики, так что они составили подобье золотого нимба, когда он занес венок над своей головой, чтобы его примерить.

– Не делай этого!
– вскричал осел и даже вскочил со своего ложа на все четыре.

– Почему?
– удивился Антон, опуская венок на голову.

– Сам себе ослом покажешься. Ну вот...
– огорченно сказал осел.

Пространство перед Антоном качнулось. Стволы устремились вверх, а почва вдруг стала ближе, он почти

уперся носом в нее. Трава защекотала ноздри, он чихнул и зажмурился. Зуд не проходил, он чихнул еще и еще, а когда открыл глаза, то долго даже удивиться не мог, тупо уставившись на свои ослиные мослы. Копыта попирали дерн. Он даже порадовался на свое переднее правое, коровье, какого у предыдущего осла не было, и не сразу сообразил, что прекратился как человек, превратившись в осла.

– Я же тебя предупреждал, - сказал кто-то голосом прежнего ослика.

Этот кто-то сел на него сверху. Антону показалось, что спина его под тяжестью седока прогнулась. Он хотел вслух выразить удивление, но сказал только: И-а.

– Сказав И-а, отвергаешь прошлое, - сказал всадник. Лица его видеть Антон не мог, а видел только колено, которое ткнуло его в бок, пришпоривая.
– Да не расстраивайся ты так. Тело всего лишь земной облик души. Может, так-то оно и к лучшему. Выдави из себя господина - исчезнет раб.

– И-а!

– И не кричи на весь лес, Орфей. Крик осла способен разбудить мертвого, - сказал седок и вновь подстегнул Антона коленом.

Он попробовал сдвинуться с места, но, едва не упал, не привычный к копытам, а особенно мешало то, что было коровье. Он рванулся, но опять едва сохранил равновесие, наступив на собственный хвост.

– Вообразил себя мустангом? Не так резко, Подаргос. Я не Гектор, не тороплю.
– Что-то в руках наездника клацнуло.
– Вещь хорошая, но ненужная.
– Антон правым глазом увидел, как отлетел в кусты автомат, а левым - как рожок, описав дугу, упал на середину поляны.

Попытки же разглядеть седока не увенчались ничем. Как ни вертелся Антон, ему удалось увидеть только колено да собственный хвост.

– Хвост - это продолжение задницы, - сказал наездник .
– Хвост - это наша, ослов, совесть. Под хвостом же - кромешная тьма. Трогай же, шлеп-копыто, несусветный осел. Теперь я на тебе поеду. Понесу себя на тебе.

Антон тронул. Очевидно, коровье копыто и шаг делало больше, поэтому и туловище влево вело. Он сделал круг по поляне, пока ему удалось выровнять ход, потом углубился в лес, идя, куда глаза глядят, удрученный своим огорчительным положением. Поделиться же своим отчаяньем со всадником не было никакой возможности. Ничего, кроме ослиного крика, гортань Антона воспроизвести не могла. Даже если всадник и захотел бы ему объяснить, нечем было его спросить, а сам он молчал. В конце концов, он смирился и даже обиделся на седока, и как любое уважающее себя животное в таких случаях, вопросов решил не задавать.

Постепенно шаг его становился уверенней. Он даже, сам не зная зачем, побежал. Всадник молчал и бежать не препятствовал. Антон лишь однажды сломал аллюр, остановившись напиться из какого-то мутного родника.

– Это кладезь козлов, не пей из него, - предостерег наездник.
– Они черпают из него общепринятые премудрости. Премудрость же умножает печаль, или вернее, открывает печаль иного свойства. Страдание из области телесной переводится в духовную, что, согласись, не так больно, но зато действует более угнетающе. Я тебе другой колодец укажу. Укажу тебе пажити, где растет эзельвейс, серебряный стебель на золотом корне.
– Я иного клада ищу, хотел сказать, Антон, но только икнул.
– Тише. Слышишь? Душа поет. Трогай на звук.

Антон действительно услышал какой-то тонкий звенящий свист, обычным ухом неуловимый. На пение души это не походило. В другой тональности, по мненью Антона, выражает себя душа. Однако это было хоть какое-то направленье. Он пошел.

Словно новое зренье сообщилось ему. Миф о том, что ослам свойственно слышать и видеть покойников, был ему и раньше знаком. И не только покойников, но и живых, находящихся в значительном отдалении. Как бы оба мира явились ему - грады суетных и долины мертвых, селения и проселки, по которым бродит моя родина, ищет нищими счастья себе. Вновь открывшийся дар ясновидения утверждал, что брожение это не имеет пределов во времени, и его цель недостижима, как недостижима любая нечетко поставленная задача, всяческая расплывчатая мечта.

Солнце стронулось с места и поднялось несколько выше, время качнулось, пошло, и казалось Антону, будто оно протекало сквозь него. Прекрати он жить и дышать - время опять встанет.

Всадник окончательно замолчал и на Антоновы возгласы не отзывался, как ни кричал, как ни крутил он своей ослиной башкой. Что-то зловещее было в его молчании, да и в нем самом, в этом колене, что било его в бок - этот неназванный наездник, подумал Антон, пребывая с ним в бессознательном тождестве, словно бесом безмолвия был, словно нес Антон вместо всадника тьму, и эта тьма питала его, обращая в многокопытное чудовище. Он без особых усилий напряг мослы, мозги, мускулы и разогнал себя так, что только деревья рябили. Да ноги мелькали, всякий раз попадая копытами на тропу, что проявлялась под ними только тогда, когда они собирались ее коснуться. Звенящий звук, что всадник назвал пеньем души, становился все явственней, безошибочно указывая направление, словно сигнал исходил от искомого: найди меня. Словно рефлекс отзывался на стимул или пес на свисток Гальтона, не слышимый для простого смертного, если этот смертный не пес.

Сила, помноженная на стимул, прибавляла ему прыти, он не чувствовал устали и не замедлил бег до тех пор, пока он не встал, словно вкопанный, перед зрелищем города в знойном мареве, что внезапно открылся ему, едва только кончился лес.

Лес плавно переходил в общественный парк, над парком парили этажи высоток.

Я не могу войти в этот город в таком виде, подумал Антон.

– По себе соскучился?
– подал голос наездник.
– Так не стой ишаком безмозглым, возвращайся в себя.

Хорошо бы, подумал Антон. Но как?

– Не можешь выйти из образа? Да ты силься, силься, - потешался седок.
– Хорошо. Я помогу тебе.

Движеньем руки, каким дают подзатыльники, он сбросил с ослиной головы венок. На этот раз Антон даже зажмуриться не успел, настолько мгновенно обратное превращенье произошло. Он вдруг обнаружил себя верхом на осле, который встряхнулся и сделал шаг. Город приблизился.

– Постой, - спохватился Антон.
– Не могу же я въехать в него на осляти. Да еще на таком, с коровьим копытом.