Никогда не называй это любовью
Шрифт:
– Чарлз, ты уже стал исторической личностью. Даже если ты больше ничего не совершишь, ты все равно останешься в истории. Но ты еще сделаешь, сделаешь еще очень многое. Я не возьму греха на душу, не посмею остановить тебя. Поэтому давай лучше отложим наш разговор на год или два.
– Мы выбираем горестный путь, – задумчиво проговорил он. – Ты хоть осознаешь, насколько он горек?
– Да.
– Тогда почему ты не хочешь бросить меня прямо сейчас?
На ее глаза навернулись слезы.
– Нет. О нет!
– Ведь ты сказала, что не хочешь скандала из-за детей.
– Лично мне тоже не нужен скандал, но в данном случае я готова рискнуть.
Наконец он улыбнулся.
–
– Надеюсь, мне всегда будет удаваться это.
– Будет. Обязательно будет, не бойся. – Он посмотрел на часы.
– Черт бы подрал это время! Пора собирать вещи.
– Сколько времени тебя не будет?
– Неделю. Или две. Я могу тебе написать?
– О, пожалуйста.
– А ты пообещай, что ответишь на мое письмо. Адресуй его в Эйвондейл. Будешь ждать здесь или поедешь со мной на вокзал? Может, ты ненавидишь железнодорожные вокзалы?
– Ненавижу оставаться на них одна.
– Я же говорил, что путь предстоит горький.
– Знаю, – печально отозвалась Кэтрин.
Она была одна, когда поезд еще стоял у перрона. Да, конечно, Чарлз находился рядом с нею, но мысли его были уже далеко-далеко от нее и взгляд был омрачен трагедией: в земле его родной страны будет выкопана еще одна могила. А сколько их там уже! Ей захотелось вернуть его назад, поведав, что ей тоже очень скверно и грустно и что несчастные люди есть не только в Ирландии.
Вскоре она устыдилась своей слабости. Если она заслужила его любовь, то должна быть такой же сильной, как он. И ей следует улыбаться, когда поезд тронется. Его прощальным воспоминанием не должна стать одинокая заплаканная женщина.
И вообще слезы – это слишком, ведь он очень скоро вернется. Она знала: он всегда возвращается обратно.
Глава 4
Заканчивалось лето, и казалось, что мистер Дизразли доволен расширением палаты лордов, наблюдая, как мистер Гладстон сражается с трудным и все более не разрешимым ирландским вопросом. Похоже, Земельная лига полностью выходит из-под контроля, во всяком случае, ни дня не проходило без какого-нибудь нового возмутительного происшествия. Ежедневно колокольный звон возвещал о пожаре вследствие поджога, имели место случаи терроризма и даже убийства. Со стороны мистера Парнелла, конечно, достойно было утверждать, что он против насилия, между тем фенианская стихия в рядах его сторонников с каждым днем возрастала и становилась неуправляемой даже для него.
Но, несмотря на гнев и недовольство, царившие в Англии, и несмотря на то что королева писала: «Необходимо что-то предпринять касательно этих бессовестных сторонников гомруля», – время от времени и в Англии появлялись сочувствующие. Генерал Гордон, по мнению многих, надежный, заслуживающий доверия и британец до мозга костей, заявил: «Положение наших крестьян в Ирландии хуже, чем во всем мире, не говоря уже о Европе».
Все это вынуждало правительство как следует задуматься. С тех пор как палата лордов презрительно выбросила билль о компенсации, правительству ничего не оставалось делать, кроме как прибегать к отвратительному насилию. Если кто-то рыдал от голода или выражал протест, что голодной смертью умирают его дети, так бей его за его наглость, швыряй за решетку, но заставь замолчать.
Что касается мистера Парнелла, вынашивающего грандиозные мечты поставить Англию на колени, то если его не арестовывали, как его крестьян; которых он якобы подстрекал к насилию, то выискивались иные способы воздействовать на него. Лорд Каупер, лорд-канцлер, и мистер Фостер [19] объединились. Но пока они готовили заговор, мистер Парнелл произнес свою знаменитую победоносную речь в Эннисе.
И это не было подстрекательством к насилию. Эта речь была совершенно иного свойства.
19
Фостер У.Э. (1818–1886) – главный секретарь по Ирландии (1880–1882), получил прозвище Фостер-Картечь, дав полиции разрешение применять картечь при разгоне митингов.
Стоя на трибуне, сложив руки за спиной, он спокойно задал вопрос:
– Что вы сделаете с соседом, который просит себе ферму, откуда выселили его соседа?
Как он и ожидал, раздались дикие выкрики голодной толпы:
– Убить его! Расстрелять!
Мистер Парнелл подождал, пока буря утихнет, а потом произнес с присущими ему спокойствием и рассудительностью:
– По-моему, я слышал, что кто-то сказал «расстрелять его», однако мне бы хотелось указать вам на лучший способ – более христианский и человечный, способ, дающий возможность раскаяния даже самому закоренелому грешнику.
Толпа заволновалась, но оратор обладал такой притягательной силой, что никто не посмел перебивать его.
И вот голос, в котором явственно чувствовалась несокрушимая логика, продолжал:
– Если какой-нибудь человек забирает себе ферму, раньше принадлежавшую его выселенному соседу, вы должны при встрече с ним на улице показывать на него пальцем, показывать на него пальцем возле прилавка в продуктовой лавке; вы должны показывать на него пальцем в любом людном месте, на рынке и даже в церкви, тем самым оставив его в полном одиночестве, заточив его в монастырь его совести, отвергнув его от ему подобных, словно он прокаженный… Вы должны повсеместно выказывать презрение к нему за совершенное им преступление – и уверяю вас, что перед вами больше не будет алчного зарвавшегося человека, а будет сокрушенный стыдом, потерянный и одинокий страдалец. Ведь разве он осмелится пойти против справедливого мнения народа и преступить неписаные законы?
Шел нескончаемый моросящий дождь, капли падали на опущенные лица, окутывали землю туманной пеленой. Закончив говорить, мистер Парнелл вытер мокрые щеки, и никто из собравшихся так и не понял, были на них только капли дождя или слезы. Все знали, что этот молодой мужчина с бледным лицом и необыкновенно выразительным взглядом – именно тот человек, за которым они последуют всюду и которому они отдали свои грубые сердца и всеобщую любовь.
Эта речь в Эннисе была совершенно не похожа не невнятные заявления в палате лордов. Это была речь, произнесенная в лучших ораторских традициях, что, разумеется, не могло остаться без внимания со стороны мистера Гладстона. Семидесятилетний премьер-министр волей-неволей был вынужден снова задуматься о беспокойном ирландском вопросе. Если Парнелл, которому было всего тридцать четыре, смог так эффективно воздействовать на свою аудиторию, то чем же тогда занимался в течение десяти или даже двадцати лет он, седовласый премьер-министр?
И через Ирландское Море начали просачиваться слухи о беспредельном почитании этого молодого человека; завидя его на улице, люди окружали его, старались прикоснуться, носили на руках. Если подобные низкопоклонство и лесть не портили его – а поговаривали, что этого ни за что не случится, ибо он очень уравновешен, спокоен и благоразумен, – то значит, он начинал набирать ту силу, с которой всем придется считаться. И ирландской партией нельзя больше пренебрегать, как неким незначительным фактором на Британских островах.