Николай II (Том II)
Шрифт:
Дворцовый переворот, организатором которого он решил теперь стать, открывал ему новые возможности утоления тщеславия, плетения интриг и демонстрации организаторских способностей. «Момент ещё не назрел, предстоит ещё много работы, но сбудется моя заветная мечта: все эти людишки будут трепетать передо мной и говорить: «Посмотрите, это он лишил трона могущественнейшего монарха Европы!.. Это его воля поколебала мощнейшую азиатскую империю и превратила её в европейское государство!..» – гордо думал Александр Иванович.
Гучков был настолько доволен успешным вечером в «Новом клубе», что даже забыл все
57
Санитарный поезд имени великой княгини Ольги Александровны мчался сквозь декабрьскую ночь и метель. В жарко натопленных вагонах – чтобы раненые воины не переохлаждались, сбрасывая в беспамятстве одеяла, – на подвесных, словно гамаки, кроватях, укреплённых в два яруса, раскачивались десятки офицеров и солдат с особо тяжёлыми ранениями и контузиями, у которых ещё несколько часов тому назад было значительно меньше шансов остаться в живых, чем теперь, когда хорошо оборудованный иждивением сестры Государя санитарный поезд её имени с квалифицированными врачами и сёстрами милосердия нёс их в главный эвакопункт Царского Села.
Ещё утром их свезли из полевых лазаретов Гвардейского и 2-го армейского корпусов, тяжело дравшихся в августовских лесах Восточной Пруссии, на станцию Сувалки, и половину дня они пролежали в холодном зале вокзала в ожидании чуда, поскольку на станции оставалось только несколько пустых товарных вагонов. И чудо свершилось: после обеда прикатил вдруг новенький, щеголеватый, не бывший ещё в деле состав, организатором и почётным шефом которого была великая княгиня Ольга Александровна. Сестра царя, по примеру молодой Государыни, только недавно закончила курсы военных сестёр милосердия, неделю поработала в Царскосельском госпитале и теперь, вместе со своим поездом, побывала в Восточной Пруссии, чтобы забрать оттуда раненых воинов…
В одном из вагонов для тяжелораненых, на гамаке нижнего яруса, раскачивался, не приходя в сознание, молоденький поручик с забинтованными головой и правой ногой. Он лежал, запрокинув голову и безжизненно свесив правую руку. Ни шинели, ни офицерской портупеи на нём не было, ворот гвардейского походного кавалерийского мундира был расстёгнут. На груди белел эмалью на золоте Георгиевский крест.
Доктор в накрахмаленном и ещё не совсем обмявшемся новеньком халате, производивший ночной обход тяжелораненых, остановился возле этого офицера, заботливо поднял и удобно положил его правую руку, укрепив её на кровати вдоль тела особым ремешком. Потом он знаком подозвал сестру милосердия, остановившуюся у гамака другого раненого.
– Ваше высочество! – обратился он к ней. – Побудьте рядом с этим мальчиком… Сейчас вам принесут кипячёную воду и губку, которой надо будет смачивать поручику пересохшие губы и чуть-чуть выжимать в рот… А то у него начался сильный жар, от которого он может сгореть… Я сейчас подниму его голову, а вы подложите ему пару подушек, – продолжал доктор, – чтобы раненый не поперхнулся
В полутьме ночного вагона тускло горели несколько керосиновых ламп, отбрасывая колеблющиеся тени на стены вагона и давая несколько слабых полос света.
Когда дюжий и опытный врач осторожно поднят перевязанную голову офицера и она попала в одно из светлых пятен, сестра милосердия вдруг громко вскрикнула, но это не помешало ей удобно разместить подушки. Доктор изумлённо оборотился на великую княгиню, открыл было рот, чтобы спросить о причине её столь сильного волнения, но Ольга Александровна опередила его.
– Это… это… – не могла она сразу прийти в себя, – ведь это Петя Лисовецкий!.. Бедный Петя!..
Врач с немым вопросом замер у постели юноши, видя, как великая княгиня нежно погладила мальчика по щеке, а потом пояснила:
– Это очень милый уланский корнет, граф Петя Лисовецкий… Он до войны был ужасно влюблён в одну из моих племянниц, и они все мне много о нём рассказывали… Доктор! Что с ним?! Что говорил о нём санитар из лазарета, который помогал грузить раненых в этот вагон?.. Он будет жить?..
Доктор достал из нагрудного кармана халата маленький блокнот, подошёл к ближайшей керосиновой лампе и полистал страницы. Найдя нужную, он, держась одной рукой за вертикальную стойку, но всё равно качаясь в такт вагону, принялся читать:
– Поручик лейб-гвардии уланского Её Величества полка, Георгиевский кавалер граф Лисовецкий. Начальник команды охотников Второй гвардейской кавалерийской дивизии, получил ранение ноги и контузию во время поиска со своей командой за линией фронта. Вынесен из боя своими кавалеристами. Раны от осколков и ссадины, полученные при падении с лошади во время разрыва германского снаряда, первично обработаны в полевом лазарете. Прогноз полкового хирурга – неопределённый: если в рану попала земля и начнётся гангрена, то…
– Спасибо, доктор! – твёрдо произнесла сестра милосердия. – Я уже знаю, к чему приводит гангрена… Господи! Спаси и сохрани жизнь этого мальчика! – перекрестилась она на висевшую в торце вагона икону Николая Угодника с горящей лампадой. Затем Ольга Александровна придвинула лёгкий парусиновый стул к изголовью постели Петра и присела, дожидаясь обещанную врачом губку и графин с водой. Она позволила себе снова жалостливо погладить Петю, на этот раз – его безжизненную правую руку, прикреплённую ремешком к краю гамака.
– Пресвятая Богородица! Мати Казанская, Владимирская, Фёдоровская! Спаси и помилуй раба Божьего Петра… – запричитала шёпотом, словно простая русская баба, сестра царя, творя крестное знамение и вознося горячую молитву о здравии. Великая княгиня была готова разреветься, словно маленькая девочка. Она ещё не привыкла к крови, увечьям и страданиям, составлявшим тяжелейшую часть её новой профессии, которой она отдалась с особой страстью, будучи сама несчастна в личной жизни…
«Где-то теперь мой Николя?! – подумала она вдруг о своём любимом человеке, ротмистре Куликовском, адъютанте её супруга – герцога Ольденбургского, немедленно отпросившемся в действующую армию со своей безопасной придворной должности, как только началась война. – Жив ли он? Здоров? Что-то давно – целую неделю – не было от него писем…»