Николай II

Фирсов Сергей Львович

Затем митрополит Палладий прочел молитву за царя и произнес приветственную речь. Чин коронования завершился, императорскую чету поздравили родственники и гости, после чего началась литургия. В ней участвовали три митрополита (Петербургский Палладий, Московский Сергий, Киевский Иоанникий) в сослужении протопресвитеров И. Л. Янышева и А. А. Желобовского, протоиерея И. И. Сергиева (Кронштадтского) и четырех клириков Успенского собора. Среди духовных лиц только отец Иоанн Сергиев присутствовал в Успенском соборе не потому, что занимал какую-либо официальную церковную должность, а потому что в конце XIX века был одним из самых известных православных священников России; в дни болезни императора Александра III в Крыму он молился у постели умиравшего императора.

Миропомазание царя состоялось после окончания литургии и причащения служившего духовенства. Готовясь к нему, император впервые (за все время нахождения в храме) снял шашку. Митрополит Палладий помазал его священным миром — «на челе Его Величества, очах, ноздрях, устах, ушах, персях и на руках». После чего вновь москвичей оповестили о случившемся 101 выстрелом. Затем таинство было совершено над императрицей, но митрополит Палладий «помазал священным миром только на челе Ее Величества». Затем через Царские врата Николай II вошел в алтарь собора, где причастился по царскому чину (как священнослужитель). Александра Федоровна причастилась в обычном порядке. Главный акт торжеств завершился, последовали поздравления. «Трудно себе представить и больший энтузиазм, чем тот, с которым толпа встречала своего царя при появлении его в короне и порфире на Красном крыльце…» — вспоминал Б. А. Энгельгардт. Новый монарх и молодая царица земно поклонились народу, чем вызвали бурю восторгов — существовавшие с давних времен традиции нарушены не были. Затем в Грановитой палате состоялся торжественный обед, на котором присутствовали более 250 гостей.

Этот день ознаменовался также высочайшим манифестом, в котором по случаю коронации даровались различные льготы и милости. Но главное, в манифесте подчеркивалось, что коронация — акт религиозный, определявший будущее нового монарха как наследника традиций своих самодержавных предшественников. «Изволением и милостию Господа Вседержителя, — говорилось в нем, — совершив в сей торжественный день обряд Священного Коронования и восприяв Святое Миропомазание, повергаемся к престолу Царя Царствующих с усердным молением, да благословит Он царствование Наше на благо возлюбленного Отечества и да утвердит Нас в исполнении священного обета Нашего — верно и неуклонно продолжать унаследованное от венценосных предков дело строения Земли Русской и укрепления в ней веры, добрых нравов и истинного просвещения».

Так, коронация рассматривалась как пролог к успешному служению государя своей стране, что, в свою очередь, предполагало продолжение наследственного дела русских самодержцев — обустройства империи и ее народа. И хотя император начал свое правление еще 20 октября 1894 года — в день смерти отца, именно коронация легитимизировала то, что он получил по праву первородства и династическим законам. «С детства обрученный России, он в этот день как бы повенчался с ней», — образно выразился о коронации русский историк С. С. Ольденбург в книге «Царствование императора Николая II». Последовавшие затем торжества должны были доказать исключительную важность для монархического государства акта 14 мая.

Торжества фиксировались на кинопленку: изобретение братьев Люмьер попало в Россию практически сразу же. Впервые в истории была заснята политическая хроника. В 1896–1897 годах снятые на коронации фильмы неоднократно демонстрировались в Павловском вокзале и летних театрах Петербурга. Царская семья увидела фильм о коронации летом 1897 года в Царском Селе. Устроители показа, несколько французских операторов, отснявшие фильм, получили специальные награды — перстни с бриллиантами.

По этикету царская чета должна была присутствовать на всех официальных мероприятиях, утвержденных Министерством Императорского двора. Одним из таких мероприятий стал парадный спектакль в Большом театре. Ничего особенного в этом конечно же не было, если бы не участие в нем бывшей возлюбленной самодержца — балерины Матильды Кшесинской. Министр Императорского двора, знавший историю первой любви Николая II, первоначально не собирался давать балерине разрешения на участие в коронационных торжествах (предполагалось поставить балет «Жемчужина» на музыку Дриго). Кшесинская же сочла это оскорблением перед всей труппой и обратилась с жалобой к великому князю Владимиру Александровичу — дяде царя. В результате дирекция Императорских театров получила приказ «свыше».

«Моя честь была восстановлена, — вспоминала балерина, — и я была счастлива, так как я знала, что это Ники лично для меня сделал, без его ведома и согласия дирекция своего прежнего решения не переменила бы». Для Кшесинской было важно, что царь исполнил ее желание, «защитив» ее. О том, что это бестактно по отношению к царице, она не думала, что вполне понятно: для женщины важно было доказать самой себе и окружающим «глубину чувств», связывавших ее с императором. Но почему так поступил любящий свою супругу Николай II? «Как, любя ее, он мог утвердить список участников торжественного спектакля, где „только две петербургские балерины и одна из них… Кшесинская“?» — задавался вопросом Г. Иванов. Правильнее поставить вопрос по-иному: не как мог утвердить список, а как он мог отказать бывшей возлюбленной? Личные переживания для царя всегда оказывались более важными, чем что-то другое.

Но уже на следующий день после спектакля об эпизоде с Кшесинской забыли. 18 мая на Ходынском поле, где были устроены народное гулянье и выдача подарков по случаю коронации, случилась трагедия, ставшая важной вехой последнего царствования и открывшая череду несчастий правления Николая II. Правительственное сообщение о случившемся было кратким: «Сегодня, 18-го мая, задолго до начала народного праздника, толпа в несколько сот тысяч двинулась так стремительно к месту раздачи угощений на Ходынском поле, что стихийною силою своею смяла множество людей. Вскоре порядок был восстановлен, но, к крайнему прискорбию, последствием первого натиска толпы было немало жертв: до 10 часов пополудни погибших на Ходынском поле и скончавшихся от полученных увечий тысяча сто тридцать восемь (1138) человек. Его Императорское Величество, глубоко опечаленный совершившимся, повелел оказать пособие пострадавшим — выдать по тысяче рублей на каждую осиротевшую семью и расходы на похороны принять на Его счет». Император откликнулся немедленно, но изменить уже ничего не мог. Коронация была омрачена пролитой кровью. Не оттуда ли, с Ходынского поля, и пошел по России миф о «кровавом» царе, окончательно оформившийся после 9 января 1905 года? Не случайно на заре Первой российской революции заявляя, что «монархия идет к гибели, а без монархии у нас лет 10 неизбежна резня», идеолог «монархической государственности» Л. А. Тихомиров вспоминал Ходынку как «исполнение предвещания» неудачного царствования, слабого самодержца, гибели монархии. О том, что в трагедии 18 мая 1896 года многие видели дурное предзнаменование, писал и С. Ю. Витте. В связи с произошедшим вспоминали и японское покушение 1891 года.

Но мы не будем поддаваться искушению воспринимать ходынскую трагедию как безусловный знак грядущей беды, тем более что не все современники тех лет рассматривали ее, как Л. А. Тихомиров и С. Ю. Витте. «Много раз мне приходилось и читать и слышать, что народ будто бы усматривал в Ходынской катастрофе предзнаменование несчастливых дней будущего царствования императора Николая II, — писал слуга императрицы Александры Федоровны А. А. Волков. — По совести могу сказать, что тогда этих толков я не слыхал. По-видимому, как часто бывает особенно в подобных случаях, такое толкование Ходынскому происшествию дано было значительно позднее, так сказать, задним числом. У нас ведь вообще любят в катастрофических событиях усматривать скрытый, таинственный смысл». Стоит добавить, что такой смысл ищут не только «у нас». Людям вообще свойственно объяснять трагедии настоящего трагическими событиями прошлого.

Собственно, история Ходынской катастрофы была такова. На 18 мая 1896 года власти назначили народный праздник, который должен был начаться раздачей хлеба, колбасы, сластей, пива, эмалированных кружек и полотенец. В специальном павильоне, построенном на краю поля, к полудню должны были собраться высокие гости — министры, двор, иностранные гости; ожидался приезд царя и царицы. При появлении царя на балконе павильона, обращенного к полю, должен был грянуть оркестр, а затем уже поднятый на мачте флаг возвестил бы о начале раздачи подарков. Слух, да к тому же приукрашенный молвой, о сказочных подарках и празднике разнесся по крестьянской России. С утра 17 мая в Москву стали прибывать крестьяне из ближайших и отдаленных мест, шли пешком или приезжали на поезде. Около трех часов ночи 18 мая ситуация на поле стала опасной, и люди, видя непрерывно прибывавших пилигримов, стали спасать своих детей, поднимая их над головами толпы. Дисциплина при этом не нарушалась: перейти запретную черту, отделявшую собравшихся от будок, из которых планировалась выдача подарков, никто не смел. Толпа стояла, колыхаясь, но никуда не двигалась (хотя в ней уже были сотни мертвецов). Оцепенение разрядилось случайно: около шести часов утра кто-то, стоявший наверху ближайшей трибуны, махнул шапкой. Толпа приняла это за разрешающий сигнал и рванулась за линию к будкам. На поле осталось множество искалеченных тел. Как потом установили судебно-медицинские эксперты, одни погибли от асфиксии, другие — от солнечного удара, а раздавлены были уже потом, будучи мертвыми. Бездействие московских властей, во главе которых был дядя царя — великий князь Сергей Александрович, стоило жизни 1389 человекам (количество погибших превышало официально названное число). Эвакуация трупов продолжалась до четырех часов вечера. Царская чета встречала на своем пути вереницу телег с телами погибших, прикрытых рогожами. Зрелище произвело на молодого царя «отвратительное впечатление». «В 12 ¹/ ₂завтракали и затем Аликc и я отправились на Ходынку на присутствование при этом печальном „народном празднике“, — записал он в дневнике 18 мая 1896 года. — Собственно там ничего не было; смотрели из павильона на громадную толпу, окружавшую эстраду, на которой музыка все время играла гимн и „Славься“».

Действительно, появление царя на Ходынском поле прошло так, как будто ничего не случилось: крики «ура!», кидание шапок в воздух и т. п. «Царь уехал — и всякий страх пропал, — вспоминал события того дня журналист французской газеты «Temps» П. д'Альгейм. — Ни слова больше о несчастии. Пробираюсь к трибунам. Нахожу компатриотку, специально прибывшую на торжество из Парижа. Это старая великосветская дама, чопорная на английский лад. <…> Заговорили о катастрофе. „Боже мой! — заметила она небрежно, — что же тут удивительного? Такая масса народу… Но уже совершенно непростительно было, зная, что высочайший выход в два часа, поставить царскую трибуну прямо на солнце. Воображаю, какое было мучение для Их Величеств“». Подобное отношение к трагедии показательно, хотя особого удивления вызывать не может. Великосветские правила приличий не всегда предусматривают откровенное выражение скорби по поводу народных несчастий. Хорошо уже то, что власти не скрыли информацию о случившемся, опубликовав сообщение в газетах (что удивило представителя китайского богдыхана Ли Хунчжана, спросившего беседовавшего с ним С. Ю. Витте: «Для чего напрасно огорчать императора?»).