Николай II

Фирсов Сергей Львович

Но то, что после катастрофы празднества не отменили, потрясло многих. Считается, что этому воспрепятствовал великий князь Сергей Александрович, хотя сам Николай II хотел остановить праздник. Как бы то ни было, вечером «цари» танцевали у французского посла графа Л.-Г. Монтебелло. Чиновник Министерства Императорского двора В. С. Кривенко, которому танцы в день трагедии казались кощунством, предложил царскому духовнику отцу И. Л. Янышеву настоять на отмене праздников. Протопресвитер, благожелательное отношение к которому в день царской свадьбы (14 ноября 1894 года) было подтверждено награждением «во внимание к отлично-усердному служению» бриллиантовыми знаками ордена Святого Александра Невского, не стал этого делать, сославшись на невозможность беспокоить государя подобными заявлениями. «Я убежден, — писал много лет спустя В. С. Кривенко, — что именно вмешательство духовника подействовало бы и спасло бы Николая II от многого, что потянулось цепью за таким вызывающим пренебрежением к народному горю».

Наивное убеждение? Да. Как мог старый протопресвитер воздействовать на государя, если тот не видел очевидного (точнее, не мог это очевидное реализовать в действие — остановить торжества)? К тому же в мае 1896 года рядом с государем было много представителей православного духовенства, члены Святейшего синода, прославленный отец Иоанн Кронштадтский! Что было делать монарху! Вспоминая состоявшийся вечером 18 мая 1896 года бал во французском посольстве, Б. А. Энгельгардт писал, что «глядя на лицо государя, видно было, насколько он угнетен случившимся. Вечером на балу… всем бросился в глаза напряженный разговор государя с великим князем Сергеем Александровичем, который, в качестве генерал-губернатора Москвы, являлся ответственным за все происшедшее». Бал был великолепен, «танцы сменялись танцами, между прочим, одна кадриль была составлена почти исключительно из членов различных царствующих домов в Европе. Роскошные букеты живых цветов приносили корзинами, кроме того дамам раздавали красивые веера — все казалось прекрасно, но какой-то незримый гнет, какая-то тревога чувствовалась в залах, мешая нарядной толпе беззаботно отдаться веселью». Начальник французского Генерального штаба генерал Р. Ш. Буадефр решил обратиться к царю со словами сочувствия и напомнил, что несчастные случаи бывают везде — «„например, у нас во Франции во время коронации Людовика XVI…“ Он не кончил… Он почувствовал полярный холод вокруг, и конец фразы застыл у него на языке» — так описывал эту историю парижский журналист П. д'Альгейм. А два дня спустя великий князь Владимир Александрович устроил для приехавших на коронацию гостей, военных атташе, чинов посольств голубиную стрельбу в тире, находившемся в ста шагах от кладбища, где хоронили жертв Ходынки. «И в то время, когда весь народ плакал, — писал французский журналист, — мимо проехал пестрый кортеж старой Европы, Европы надушенной, разлагающейся, отживающей, Европы дворов и главных штабов. И скоро затрещали выстрелы».

А. В. Богданович записала в своем дневнике 5 июня 1896 года, что когда царь ехал к германскому послу Г. Радолину (на «музыкальное собрание» и спектакль), «народ ему кричал, что не на обеды он должен ездить, а „поезжай на похороны“. Возгласы „разыщи виновных“ многократно раздавались из толпы при проезде царя. Народ, видимо, озлоблен». Да, коронационные торжества Русского двора продолжились, точно Ходынки и не было, но стоит напомнить, что среди простого народа были и такие, кто завидовали родственникам погибших, получивших за смерть близких денежную компенсацию. Горе не всегда объединяет.

Для царя же горе вновь оказалось соединено с радостью (как ранее — смерть отца и женитьба на любимой). Это отразилось и в записях его дневника. «В 2 ч. Аликс и я поехали в Старо-Екатерининскую больницу, где обошли все бараки и палатки, в которых лежали несчастные пострадавшие вчера. Уехали прямо в Александрию, где хорошо погуляли. Выпив там чаю, вернулись назад. В 7 ч. начался банкет сословным представителям в Александров[ском] зале». Кроме того, в тот же день в церкви Кремлевского дворца в присутствии царской четы и великих князей была совершена заупокойная лития по погибшим на Ходынском поле. Калейдоскоп настроений, эмоций, событий! Есть от чего прийти в замешательство. 20 мая после семейного завтрака в Николаевском дворце царь с царицей вновь отправились навестить раненых на Ходынском поле (на сей раз — в Мариинскую больницу), вместе с ними — Сергей Александрович и Елизавета Федоровна. А вечером того же дня императорская чета развлекалась на генерал-губернаторском балу — на балу у того, кого общественное мнение считало одним из виновников Ходынки!

Действительно, как будто ничего и не случилось. Расследование шло своим чередом, праздники — своим. Первоначально Ходынское дело было поручено ставленнику Сергея Александровича — министру юстиции Н. В. Муравьеву, который в своем отчете постарался обойти вопрос о виновниках катастрофы, в том числе о великом князе — генерал-губернаторе Москвы. Под удар попадали Министерство Императорского двора и граф И. И. Воронцов-Дашков, что не могло не встретить противодействия со стороны императрицы-матери. Под ее влиянием новое расследование поручили графу К. И. Палену — бывшему министру юстиции и верховному маршалу на коронации. Николай II коротко отметил это в своем дневнике, упомянув о «брожении в семействе по поводу следствия, над кот[орым] назначен Пален». Человек прямой и честный, К. И. Пален сразу после Ходынки «имел неосторожность сказать во дворце, что вся беда заключается в том, что великим князьям поручаются ответственные должности, и что там, где великие князья занимают ответственную должность, всегда происходит или какая-нибудь беда, или крайний беспорядок. Вследствие этого против графа Палена пошли все великие князья», — вспоминал С. Ю. Витте.

В дальнейшем следствие доказало, что главными виновниками трагедии 18 мая были великий князь Сергей Александрович и московская полиция. Однако это не привело к отставке генерал-губернатора Первопрестольной. Самодержавие в очередной раз показало себя как своеволие. При этом возможность проявить свою власть молодой монарх имел не всегда. Характерен такой пример. Принимая депутацию старообрядцев, Николай II сказал: «Искренно скорблю, что русские люди из-за обрядовых подробностей уклоняются от общения с православной церковью». Но благодаря стараниям К. П. Победоносцева в печати эти слова не появились: обер-прокурор Святейшего синода посчитал их публикацию вредной. Получается, что в самодержавной России существовала цензура и на речи самодержца. Знал ли об этом Николай II, осталось невыясненным. Лучшей иллюстрации к разговору о пределах самодержавной власти и придумать трудно. Чем не иллюстрация к сентенциям самого Победоносцева образца 1895 года — в том виде, как их воспроизвел В. В. Розанов!

В майские дни Николай II получил множество подарков и подношений, и один из них оказался по-настоящему символическим. Это был парадный портрет императора в форме лейб-гвардии гусарского полка. Его написала монахиня Екатеринбургского Ново-Тихвинского женского монастыря Емельяна. Монахиня не имела возможности писать портрет «с натуры»: в ее распоряжении были только фотографии. Вероятно, портрет писался, как обычно пишутся в монастыре иконы — с постом и молитвой. Работу Емельяны поместили в Зимнем дворце. В октябре 1917 года революционные солдаты и матросы, захватив царскую резиденцию, изрезали портрет штыками, тем самым выразив свою ненависть к самодержавию. Когда арестованный вместе с семьей и слугами государь в 1918 году оказался в Екатеринбурге, именно монахини Ново-Тихвинского монастыря носили в дом Ипатьева съестные припасы, всячески стараясь облегчить страдания царственных заключенных… Продольные царапины, оставленные на портрете штыками, подвели итог русскому самодержавию с его идеей помазанничества.

…Торжества закончились, как и предусматривалось, 26 мая. «Слава Богу, последний день настал!» — записал в дневнике император. Приняв военный парад, царская чета простилась со всеми чужими свитами, приняла участие в большом обеде для московских властей и представителей сословий, проводила вдовствующую императрицу, вместе с детьми и родственниками отбывавшую в Петербург. Сразу после этого Николай II с супругой, великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной уехали на отдых в имение московского генерал-губернатора — Ильинское.

«Проснулись с чудным сознаньем, что все кончено, и теперь можно пожить для себя тихо и мирно!» — записал Николай II в дневнике 27 мая. Не любивший официальных церемоний, государь предпочитал общаться лишь с теми, кто был ему приятен и не досаждал делами. Он с ностальгией вспоминал те времена, когда был наследником и не нес на своих плечах груз ответственности за судьбы многомиллионного народа. «Сегодня ровно два года с того счастливого дня, что мы встретились в Англии в Walton! Какая тогда еще была беззаботная жизнь», — пишет он в дневнике о первой встрече с Alix 8 июня 1894 года. Во время отдыха император много купался, занимался верховой ездой, играл в лаун-теннис, беззаботно веселился с родственниками и друзьями семьи.

В Петербург он вернулся 21 июня, а на следующий день приехал в Царское Село. Но его дневник больше напоминает краткий обзор развлечений, нежели календарь рабочих встреч и приемов. Первые описываются довольно красочно, вторые — скупо и крайне редко. Так, 11 июля Николай II записал, что «принял гр. Палена, кот[орый] окончил порученное ему расследование следствия по Ходынскому несчастию», по обычаю никак не прокомментировав этот прием. Читая его дневник, складывается впечатление, что император живет в двух мирах, оторванных друг от друга. Политика является негативным фоном личной жизни, фоном раздражающим, мешающим главному — семейному счастью. Но и это счастье могло быть полным лишь в случае установления нормальных отношений между Романовыми и им, главой Императорского дома. Он должен был играть новую роль, к которой при жизни отца его не подготовили. Авторитет старших Романовых долгое время подавлял его волю.