Николай II
Шрифт:
В России Филипп сумел получить то, что никак не мог получить на родине, — официальный диплом и высокий чин. 9 ноября 1901 года Николай II записал в дневнике, что достал своему «другу» «диплом на звание лекаря из Военно-медицинской академии. Николаша, — продолжил самодержец, имея в виду великого князя Николая Николаевича, — тотчас же заказал ему мундир нашего военного врача». Диплом доктора был выдан военным министром А. Н. Куропаткиным в нарушение существовавших правил. П. И. Рачковский, собравший на Филиппа целое досье, не смог убедить императора, что его «Друг» — авантюрист. Более того, «компромат» на Филиппа послужил причиной увольнения Рачковского.
Разумеется, сам заведующий русской агентурой в Париже не решился бы делать представление «по начальству», не получив соответствующих полномочий. Они были ему даны уже после того, как лионский «магнетизер» получил чин действительного статского советника: обеспокоенный ростом влияния французского целителя, дворцовый
А. А. Половцов в мае 1902 года тоже красочно описал в дневнике, как царь, получив от генерала Гессе донесение Рачковского и прочитав его, «бросил бумаги на пол и стал топтать ногами». У государственного секретаря подобное поведение Николая II не вызывало большого удивления, — «в поддакиваниях и науськиваниях, в смысле ни с кем и ни с чем не согласованного произвольничания, — писал он, — не было надобности в таких негодяях, как Сипягин, Мещерский и Филипп. Уже и без них юный император был падок на самообольстительное самовластие». Акцент на «самообольстительном самовластии»показателен. Характер венценосца, по мнению Половцова, предопределял его поведение — вне зависимости от того, что ему говорили и советовали такие разные люди, как министр внутренних дел Д. С. Сипягин, издатель воинствующе-монархической газеты «Гражданин» и близкий к Александру III князь В. П. Мещерский и лионский «магнетизер».
Поведение царя определялось также и его непосредственным окружением, в начале XX века состоявшим из странных лиц. Первых пять назвал барон М. А. Таубе: во главе дворцовой «камарильи» стоял тогда великий князь Николай Николаевич («злой гений» Николая II), спирит и оккультист, интересы которого разделяли черногорские княжны (ставшие русскими великими княгинями) — Милица и Анастасия Николаевны, в свою очередь увлекшиеся двумя французскими авантюристами — Филиппом и Папюсом. О непоправимом вреде, нанесенном этими лицами монархии в России, Таубе писал почти в тех же выражениях, что и С. Ю. Витте, называя Филиппа «gu'erisseur» (знахарем), а Папюса «docteur» (доктором в кавычках). То, что «черногоркам» и Николаю Николаевичу удалось «завлечь в свои сети» императрицу Александру Федоровну, удивления у М. А. Таубе не вызывало: «Бедная, измученная и физически, и морально женщина (частыми деторождениями и долгим бесплодным ожиданием наследника) не могла, конечно, не отозваться на посулы французского геррисера, который был горячо ей рекомендован великой княгиней Милицей Николаевной и предсказывал ей, при условии постоянного надзора за ее детьми, скорое рождение страстно желаемого сына». Желание императрицы и ее супруга отблагодарить Филиппа в такой ситуации выглядело вполне естественно. Проявлением благодарности и стало стремление получить для «Друга» французский патент на звание доктора медицины.
История достаточно быстро получила огласку и вызвала негативную реакцию современников. Так, А. А. Половцов, вспоминая о Филиппе, среди прочего написал и о том, как ранее, до скандала с донесением о лионском «магнетизере», П. И. Рачковский добивался от французских властей дарования Филиппу патента на звание доктора медицины. Президент республики Лубэ, у которого заведующий русской агентурой пользовался особым расположением, созвал даже Совет министров, объявив о своем желании угодить российскому самодержцу. «Министры и в особенности министр нар[одного] просвещения, коего это предложение (касалось), заявили о полной невозможности исполнить такое требование, предвидя в случае такого исполнения парламентские запросы и вероятное падение м[инистерст]ва. По доставлении такого отказа Рачковский получил приказание просить о допущении Филиппа к докторскому экзамену с рекомендацией снисходительности экзаменаторам. На это министр нар[одного] просвещения согласился; но когда этот ответ был передан черногорским покровительницам авантюриста, то Стана (великая княгиня Анастасия Николаевна, одна из «черногорок». — С. Ф.) объявила, что предложение это будет принято только в том случае, если экзамен будет произведен в ее комнате. На этом дело и остановилось».
Подобного смешения политических интересов и личных дел монарха в русской истории, думается, не было никогда. Знавшим подоплеку событий современникам оставалось лишь наблюдать происходившее, фиксируя все новые и новые подробности. Одной из таких «подробностей» стала история «ложной беременности» императрицы в 1902 году. Официальное сообщение о состоянии здоровья Александры Федоровны было опубликовано 21 августа в «Правительственном вестнике» и подписано профессорами Оттом и Гиршем. Страна извещалась, что за несколько месяцев до того в состоянии императрицы «произошли перемены, указывающие на беременность». Но «благодаря отклонению от нормального течения прекратившаяся беременность окончилась выкидышем, совершившимся без всяких осложнений при нормальной температуре и пульсе». Из последующих бюллетеней о здоровье Александры Федоровны можно было узнать, что ее выздоровление идет успешно (последний бюллетень появился 27 августа). О том, что болезненное состояние, связанное с выкидышем, прошло, свидетельствовал и отъезд 14 сентября царской четы из Нового Петергофа в Крым.
И тем не менее это, казалось бы, обыкновенное происшествие стало предметом бурного обсуждения в обществе. По мнению А. А. Половцова, именно Филиппу страна была обязана «постыдным приключением императрицыных лжеродов. Путем гипнотизирования, — писал Половцов, — Филипп уверил ее, что она беременна. Поддаваясь таким уверениям, она отказалась от свидания со своими врачами, а в середине августа призвала лейб-акушера Отта лишь для того, чтобы посоветоваться о том, что она внезапно начала худеть. Отт тотчас заявил ей, что она ничуть не беременна. Объявление об этом было сделано в „Правительственном вестнике“ весьма бестолково, так что во всех классах населения распространились самые нелепые слухи, напр[имер], что императрица родила урода с рогами, которого пришлось придушить, и т. п.».
Апокрифические рассказы всегда находят благодарных слушателей, это неудивительно. Интереснее и важнее другое — кто и почему становится «героем» подобного рассказа. Неслучайно и спустя много лет, уже после того как революция навсегда похоронила монархическую государственность, рассказы о «лжеродах» продолжали жить. Младший современник А. А. Половцова, Б. А. Энгельгардт в своих мемуарах практически дословно повторил скандальную версию о Филиппе, который якобы «напророчил» императрице рождение сына. Императрица «вдруг порешила», что беременна, отказалась от медицинского освидетельствования, продолжала настаивать на своем, и лишь когда прошли все сроки, обнаружилось: «все была сплошная фантазия». О том же самом писал и М. Палеолог, по-своему интерпретируя официальное сообщение как попытку подтвердить слух, «что императрица не была на самом деле беременна и что отклонение в ее физиологии объяснялось исключительно ее нервным состоянием». Столь вольный пересказ не имел ничего общего с действительным заявлением «Правительственного вестника», но для М. Палеолога важнее было доказать, что «правда вскоре стала известна и весь Двор ополчился против лионского чудотворца».
Как видим, миф о «внушенной» беременности обрел сомнительные права на существование. Слухи доходили и до царской четы, не имевшей никаких возможностей с ними бороться: ведь Филипп действительно был вхож в императорский дворец. Очевидно, что никакой «лжебеременности» не было — 20 августа Николай II записал в дневнике информацию о выкидыше, случившемся у его супруги «при совершенно нормальных условиях. После этого грустного события окончилась искусственным образом та неизвестность, в которой мы жили за последнее время». Состояние Александры Федоровны было хорошее, «…но к ней приставали с расспросами о „нашем друге“. Вообще о нем разносят такой вздор, что тошно слушать, и не понимаешь, как люди могут верить чепухе, о кот[орой] сами болтают!».
Действительно, объясняться по поводу беременности и выкидыша императрицы было и абсурдно, и неприлично. Николаю II приходилось изливать свое возмущение на страницах дневника. К тому времени он понял, что Филипп воспринимается придворным сообществом как враг, а его близость к царской чете — как трагедия, которую необходимо прекратить. Ситуация чем дальше, тем больше запутывалась. Странным образом в истории с Филиппом оказался задействован и отец Иоанн Кронштадтский, один из самых известных и почитаемых священников православной церкви того времени. В начале сентября 1902 года великая княгиня Милица Николаевна заявила великому князю Сергею Александровичу, что на свою деятельность Филипп имел благословение отца Иоанна, к которому-де ездил в Кронштадт. Сергей Александрович пригласил к себе пастыря и узнал от него, что с Филиппом отец Иоанн встречался только один раз — в Знаменском, на даче у Милицы Николаевны. Однако разговаривать они не могли: отец Иоанн не знал французского, а Филипп не говорил по-русски, «так что свидание это прекратилось весьма скоро предложением идти всем в церковь молиться». Но есть информация и о другом, «антифилипповском» заявлении Кронштадтского пастыря. Согласно ему, отец Иоанн, «призванный к царям», сказал, что лионский врачеватель «действует от духа прелести, нехороший человек, его молитвы негодны… от таких молитв плод жить не может».