Николай Клюев

Куняев Сергей Станиславович

Судьба не одной России в этом предсказании, но судьба её певца, сына Прасковьи.

…До сатанинского покоса Ваш плод и отпрыск доживёт В последний раз пригубить мёд От сладких пасек Византии!.. Прощайте, детушки! Благие Вам уготованы сады За чистоту и за труды!..

Во снах перед Прасковьей проходит вся история Руси с дохристианских времён… «Цветут сарматские озёра гусиной празеленью, синью…» Видение переносит её через тысячелетие — и вот её.

В простой ладье, рекой напевной, В

полесья северной земли От Цареграда привезли. Она Палеолог София, Зовут Москвой её удел, Супруг на яхонты драгие Иваном Третьим править сел…

Эпоха Ивана III была для Клюева одной из самых дорогих в истории России — ещё в «Ленине» он сравнивал с ней эпоху революционного вихря («То чёрной неволи басму попрала стопа Иоанна…»)… И насколько же он психологически точен! Матушка не в силах выдержать этих сновидений — особенно когда после царского терема «снится Паше гроб убранный»… Чрезвычайно важно здесь для Клюева и то, что «Арина с тёткой Василистой» для отчитки её — староверки — приглашают лопарского шамана («Он тёмной древности посланец, по яру — леший, в речке — сом»), и то, что Егорий указывает путь стародавнему киту из тех, на которых держится испокон веку земля и который отождествлён с поморским домом, — на Восток, «где Брама спит», — подальше от тлетворного Запада, от которого лишь распад и нестроение на Руси… Запад же уничтожит Русь Святую изнутри, войдя в неё через напророченного Нафанаилом «родимого сына» — и оттого «печаль у старого кита клубится дымом изо рта»…

И саму Прасковью грех не минул. Влеклась к «Федюше, сыну Калистрата», а отдалась старому вдовцу, отцу «Аринушки-подружки»… И тут в Парашином сне — смертном уже сне — происходит нечто поразительное.

Отправилась в новое путешествие — на Царьград, да в Индию… Да оказалась посреди зимних сугробов в чаще, где возжелал её «Топтыгин, бегун с дремучей Выги»… И здесь сюжет взят непосредственно из жизни.

Уже в 1925 году в Олонецкой губернии в одну из деревень повадился медведь, нападавший на скот. Старики деревенские, памятуя старые «свычаи да обычаи», надоумили, как справиться с бедой. Медведю надо было отдать самую красивую девушку. Выбрали, нарядили невестой, привязали к дереву у медвежьей норы. «Не осуди, Настюшка. Ублажай медведюшек. Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти».

Неведомо, что стало с Настенькой (знаковое для Клюева имя!), только историю он эту знал. Как знал и то, что сплошь и радом медведи нападали на девушек в период менструации… Культ медведя на Севере давний, и невозможно не заметить, как Клюев по возможности избегает при описании сцены нападения на Парашу назвать медведя даже этим, придуманным («мёд ведающий») именем. «Топтыгин» — оно спокойнее, как привыкли называть «прародителя человеческого» на Севере, где предпочитали также говорить «он» или «хозяин».

А в Парашином сне… Но прежде — о другом источнике, литературном. О том же пушкинском «Евгении Онегине».

Здесь, я думаю, уже каждый читавший вспомнит сон Татьяны.

Как на досадную разлуку, Татьяна ропщет на ручей; Не видя никого, кто руку С той стороны подал бы ей; Но вдруг сугроб зашевелился, И кто ж из-под него явился? Большой взъерошенный медведь; Татьяна ах, а он реветь, И лапу с острыми когтями Ей протянул; она скрепясь Дрожащей ручкой оперлась И боязливыми шагами Перебралась через ручей; Пошла — и что ж? Медведь за ней.

Даже пейзаж, даже погодные условия схожи у поэтов. «Страшат беглянку дебри, / уж солнышко на кедре / прядёт у векш хвосты, / проснулся пень зобатый. / Присесть бы… Пар от плата / и снег залез в коты…» (Клюев). «Пред ними лес; недвижны сосны / в своей нахмуренной красе / отягчены их ветви все / клоками снега; сквозь вершины / осин, берёз и лип нагих / сияет луч светил ночных; / дороги нет; кусты, стремнины / метелью все занесены, /

глубоко в снег погружены…» (Пушкин). Но пушкинский медведь берёт в лапы «бесчувственно-покорную» Татьяну и несёт её в «шалаш убогий» к своему куму — на бесовский шабаш. А кум не кто иной, как Онегин, усмиряющий одним словом «моё!» сборище «адских привидений» и убивающий Ленского в этом же тяжёлом Татьянином сне — перед тем, как убить его наяву.

В Парашином сне Фёдор, сын Калистрата, вступает в бой с медведем, убивает супротивника, спасая любимую, и погибает сам. Перед смертью успевает услышать от Прасковьи: «Коль сердце не остыло, — Христос венчает нас!» Последняя радость в земной жизни — обещание венчанным встречи в мире ином, чтобы уже не расставаться. Крепкая вера героя клюевского — и безверие героя пушкинского.

Два типа человеческих, две разные природы, два противуположных отношения к миру и к людям.

На этом диалог с Пушкиным не заканчивается. Клюев, с оглядкой на предшественника, вспоминающего мгновения явления Музы, сам пишет свою поэтическую родословную. «В те дни, когда в садах Лицея / я безмятежно расцветал, / читал охотно Апулея, / а Цицерона не читал, / в те дни, в таинственных долинах / весной при кликах лебединых, / близ вод, сиявших в тишине, / являться Муза стала мне…» Это — Пушкин, чья муза пела «и славу нашей старины, и сердца трепетные сны»… А это — Клюев, говорящий одновременно с великой тенью и с нерадивыми, и неразумными современниками, уже замуровавшими его в «исконно-посконную» старину, отбросившими его в далёкое прошлое, приговорившими к смерти при жизни, ибо ему якобы «нечем жить»:

Мои стихи не от перины И не от прели самоварной С грошовой выкладкой базарной, А от видения Мемфиса И золотого кипариса, Чьи ветви пестуют созвездья, — В самосожженческом уезде Глядятся звёзды в Светлояр, — От них мой сон и певчий дар!

Он пишет свою «энциклопедию русской жизни» — и в этой «энциклопедии» определяющее место принадлежит его родословной, в которой смещаются временные пласты, сжимается время, и вся история Руси словно проходит в спрессованные высшей волей сроки на его глазах.

Избу рубили в шестисотом. Когда по дебрям и болотам Бродила лютая Литва И, словно селезня сова, Терзала русские погосты. В краю, где на царёвы вёрсты Ещё не мерена земля, По ранне-синим половодьям, К семужьим плёсам и угодьям Пристала крытая ладья. И вышел воин-исполин На материк в шеломе клювом, И лопь прозвала гостя Клюев — Чудесной шапке на помин! Вот от кого мой род и корень…

Действие отнесено к 1600 году, но само явление исполина скорее говорит о пришествии варяга — их Клюев вслед за Ломоносовым безусловно относил к славянам. Ломоносовскую «Древнюю российскую историю от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года» он знал великолепно и не раз погружался в это удивительное повествование русского академика.

«Что ж вышепоказанные пруссы были с варягами-россами одноплеменны, из следующих явствует… Снесение домашних наших летописцев подаёт уже повод думать о единоплеменстве сих двух народов, именем мало между собой разнящихся. Нестор предал на память, что Рурик призван на владение к славянам из варягов-россов. Новгородский летописец производит его от пруссов, в чём многие степенные книги согласуются… То ж подтверждает древнее тесное прусское соседство с Россиею, в которой Подляхия и великая часть Литвы заключалась, от чего и поныне Литва древние российские законы содержит. Восточное плечо реки Немени, впадающее в Курский залив, называется Руса, которое имя, конечно, носит на себе по варягам-россам. Сие всё ещё подкрепляется обычаями древних пруссов, коими сходствуют с варягами, призванными к нам на владение…»