Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность

Мелынин Л.

Позволительно также предположить, что молодой поэт, уже сумевший перед тем написать незаурядное стихотворение “Жизнь”, и поместил-то эти баллады в свой сборник единственно ради внешнего его округления, а быть может, и ради… умилостивления безмерно строгой тогда цензуры. Следы ее властной руки можно найти в этом сборнике не только в виде разбросанных там и сям точек. Так, в стихотворении “Поэзия” читаем:

Я владею чудным даром,Много власти у меня,Я взволную грудь пожаром,Брошу в холод из огня;Разорву покровы ночи,Тьму веков разоблачу,Проникать земные очиВ мир надзвездный научу…Возложу венец лавровыйНа достойного жрецаИли в миг запру в оковыПоносителя

венца.

Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что последний стих в первоначальном тексте читался, по всей вероятности: “Я носителя венца”, и что печатной своей нелепой формой он обязан мнительности цензора Фрейганга, которому всякий “венец” (хотя бы то был венец Нерона) казался чем-то неприкосновенным. Быть может, об этой именно остроумной цензорской поправке вспоминал Некрасов двадцать пять лет спустя, когда в уста не в меру ретивого стража печати вкладывал следующее признание:

Да! меня не коснутся упреки,Что я платы за труд вас лишал.Оставлял я страницы и строки,Только вредную мысль исключал.Если ты написал: “РавнодушноГубернатора встретил народ”,Исключу я три буквы: “Ра-душно”Выйдет… Что же? Три буквы не в счет! [1]

Если заодно со “страшными” балладами исключить из сборника и некоторое количество просто бесцветных и бессодержательных детских стишков, вроде “Турчанки” (у которой кудри – “вороновы перья, черны, как гений суеверья, как скрытой будущности даль”) или “Ночи” (“Ах туда, туда, туда – к этой звездочке унылой чародейственною силой занеси меня, мечта!”), то большинство пьес книги окажется проникнуто весьма определенным взглядом на жизнь, на достоинство и призвание человека, поэта в особенности, – взглядом, который ни в каком случае нельзя назвать “полюсом, противоположным” позднейшей некрасовской поэзии.

1

Тургенев вспоминает: “Особенным юмором отличался цензор Ф., тот самый, который говаривал: “Помилуйте, я все буквы оставлю, только дух повытравлю”. Он мне сказал однажды, с чувством глядя в глаза: “Вы хотите, чтоб я не вымарывал? Но посудите сами: я не вымараю – и могу лишиться трех тысяч рублей в год, а вымараю – кому от этого какая печаль? Были словечки, нет словечек… Ну, а дальше? Как же мне не марать?! Бог с вами!” (“Литературные и житейские воспоминания”). Очевидно, Тургенев имел в виду того же Фрейганга.

Здесь и далее звездочкой со скобкой обозначены примечания автора, а простой звездочкой – примечания редактора данного переиздания.

Вот, например, диалог, в котором душа в ответ на соблазны тела гордо заявляет:

Прочь, искуситель! Не напрасноБессмертьем я освящена!…И хоть однажды, труп бессильный,Ты мне уступишь торжество!

В другом стихотворении великолепный некогда, а теперь разрушенный Колизей находит утешение в мысли, что хотя он и погиб, но уже много столетий стоит, не обрызганный живой человеческой кровью. Или – стихотворение “Мысль”:

Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый…

Скрой безобразье наготы Опять под мрачной ризой ночи! Поддельным блеском красоты Ты не мои обманешь очи.

Все это выражено, правда, по-детски, в неярких и подчас аляповатых стихах; однако сквозит во всем этом серьезное, вдумчивое отношение к жизни; уже и здесь перед нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся “всем впечатленьям бытия”, а мыслящая душа, предъявляющая к жизни свои требования и запросы.

Вот какие негодующие строки находим, например, в стихотворении “Жизнь”:

Из тихой вечери молитв и вдохновенийРазгульной оргией мы сделали тебя, [2] И гибельно парит над нами злобы гений,Еще в зародыше все доброе губя.Себялюбивое, корыстное волненьеОбуревает нас, блаженства ищем мы,А к пропасти ведет порок и заблужденьеСвятою верою нетвердые умы.Поклонники греха, мы не рабы Христовы;Нам тяжек крест скорбей, даруемый судьбой;Мы не умеем жить, мы сами на оковыМеняем все дары свободы золотой.…Искусства нам не новы:Не сделав ничего, спешим мы

отдохнуть;Мы любим лишь себя, нам дружество – оковы,И только для страстей открыта наша грудь.И что же, что оне безумным нам приносят?Презрительно смеясь над слабостью земной,Священного огня нам искру в сердце бросятИ сами же зальют его нечистотой!За наслажденьями, по их дороге смрадной,Слепея, мы идем и ловим только тень;Терзают нашу грудь, как коршун кровожадный,Губительный порок, бездейственная лень.И после буйного минутного безумья,И чистый жар души, и совесть погубя,Мы с тайным холодом неверья и раздумьяПроклятью предаем неистово тебя!

2

То есть жизнь.

Стихи эти, правда, слишком явно навеяны страстным обвинением, которое великий поэт бросил перед тем в лицо русскому обществу (“Дума” Лермонтова появилась в том же 1839 году в январской книге “Отечественных записок”, то есть всего за полгода до цензорского разрешения сборника “Мечты и звуки”); и тем не менее нельзя отрицать, что в “Жизни” Некрасова слышится и оригинальная нота, искренний религиозный пафос; некоторые стихи не лишены и известной красоты и силы выражения. Во всяком случае, так может “подражать” далеко не всякий семнадцатилетний стихотворец…

Самую миссию поэта юный Некрасов понимает в возвышенном, почти экзальтированном смысле:

Кто духом слаб и немощен душою,Ударов жребия могучею рукоюБесстрашно отразить в чьем сердце силы нет,Кто у него пощады вымоляет,Кто перед ним колена преклоняет,Тот не поэт!Кто юных дней губительные страстиНе подчинил рассудка твердой власти,Ho, волю дав и чувствам, и страстям,Пошел, как раб, вослед за ними сам,Кто слезы лил в годину испытаньяИ трепетал под игом тяжких бед,И не сносил безропотно страданья,Тот не поэт!На Божий мир кто смотрит без восторга,Кого сей мир в душе не вдохновлял,Кто пред грозой разгневанного БогаС мольбой в устах во прах не упадал,Кто у одра страдающего братаНе пролил слез, в ком состраданья нет,Кто продает себя толпе за злато,Тот не поэт!Любви святой, высокой, благороднойКто не носил в груди своей огня,Кто на порок презрительный, холодныйСменил любовь, святыни не храня;Кто не горел в горниле вдохновений,Кто их искал в кругу мирских сует,С кем не беседовал в часы ночные гений —Тот не поэт!

Не думаем, чтобы эти мысли были плодом одного только подражания романтической школе: в значительной степени это искренние юношеские мечты о высоком призвании писателя. Из другого стихотворения (“Изгнанник”) мы узнаем, что уже рано действительность грубою рукою прикоснулась к светлым мечтаниям поэта и он “очутился на земле”.

Ты осужден печать изгнаньяНосить до гроба на челе, —сказал ему тогда таинственный голос, —Ты осужден ценой страданьяКупить в стране очарованьяРай, недоступный на земле!И поэт не теряет бодрости; он даже полюбил свой крест:Теперь отрадно мне страдать,Полами жесткой власяницыНесчастий пот с чела стирать!

За туманно-романтической формой как будто чуется здесь и нечто автобиографическое (печальное детство; разрыв с отцом, бросившим юношу-поэта почти нищим на мостовой большого города), как будто слышится искренняя нота горделивой уверенности в том, что, и “очутившись на земле”, он не утратил стремления к идеалу: хотя бы “ценой страданья” он придет все же в обетованную землю!

Красавица, не пой веселых песен мне!Они пленительны в устах прекрасной девы,Но больше я люблю печальные напевы… —