Николай Рубцов
Шрифт:
И конечно, это прозрение не могло быть рациональным, логическим.
У Иосифа Бродского оно рождается в сгущении мистических сумерек полудогадки:
Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд,
кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте...
Николай Рубцов, наоборот, словно бы пытается вызвать из глубины памяти все
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти дойду до могилы... —
а главное, предощущение своей собственной судьбы:
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.
Эти ощущения не были характерными для поэзии шестидесятых, когда по выражению А. Вознесенского:
Как багровые светофоры,
Наши лица неслись во мрак.
Хотя, справедливости ради, отметим, что и в самовлюбленно-оптимистической поэзии Вознесенского тоже порою прорывалось подсознательное ощущение действительности, как некоего сатанинского действа.
Не случайно ведь в его книге «Антимиры», собравшей стихи начала шестидесятых, ангелы — эти обитатели надзвездных сфер — прочно вписываются в быт хозяев застойных десятилетий.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом, как у ангелов и певиц.
(1963)
Или:
Как ангелы или лакеи,
стоят за креслами, глазея.
(1962)
Ангелы и певицы, ангелы и лакеи...
Низведение обитателей высших сфер до положения прислуги или, как принято стало выражаться в те годы, обслуживающего персонала, совершается Вознесенским, быть может, и неосознанно, но закономерно. Ничего другого и ждать было нельзя от человека, просившего Чудотворную икону Божией Матери Владимирской «грохнуться» в ноги его ветреной подружке, чтобы та отдалась ему.
На этом фоне самовлюбленных ужимок и хорошо оплачиваемого оптимизма и совершалось прозрение подлинных поэтов. И конечно, за него приходилось платить.
Это ведь только Евгений Евтушенко, «сквозь Россию мчась на «Москвиче» с любимой, тихо спящей на плече», спеша на курорт, актерствуя, мог попросить у Пушкина:
...пленительную участь —
как бы шаля, глаголом жечь.
А у Некрасова:
...неизящности
... подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию...
Ну, заодно и у Блока — «два кренящихся крыла», у Пастернака — «смущенье веток», у Есенина — нежность «к березкам и лугам, к зверью и людям»...
И дело не только в неразборчивости Евтушенко, не в том, что он выпрашивает все подряд...
Просто настоящий поэт ничего и ни у кого просить не будет. Ни у Пушкина, ни у Маяковского, ни у власть имущих. Ему все это дается само собой...
Правда и платить тоже за все приходится самому...
И не случайно, что именно в тот год, когда Евтушенко, кренясь в своем воображении на блоковские крылья, катил «по России вместе с Галей куда-то к морю в «Москвиче», спеша от всех печалей...», Николай Рубцов, выгнанный из Литинститута, отправился в свою нищую вологодскую деревню, а Иосиф Бродский, в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР, был выселен из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к труду на пять лет.
В марте 1964 года он отправился по этапу вместе с уголовниками в деревню Норинское Коношского района Архангельской области.
У Бродского своя судьба, а у Рубцова — своя. Незачем насильственно сближать их, но все же поражает, как удивительно совпадает рисунок этих судеб. Одни и те же даты, похожие кары, сходные ощущения. Даже география и то почти совпадает...
Правда, в 1971 году Рубцов не уехал никуда. Его просто убили. Но с точки зрения Системы, стремящейся избавиться от неугодного ей образа мысли, это различие было несущественным...
Объективности ради следует сказать, что вскоре после 1964 года были неприятности и у Евгения Евтушенко...
Хотя он и признался, что:
Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся,
Россия, материнский образ твой, —
Ленинскую премию за поэму, воспевшую очередную экологическую катастрофу, ему так и не дали.
Это, конечно же, не справедливо. Тогда за такую поэму премию должны были дать.
Впрочем, как мы знаем, Евгений Евтушенко мужественно перенес несправедливость.
«За что мне заплачено, то я и ору», — признавался он в «Монологе автомата-проигрывателя», а у нас в стране, слава богу, был впереди еще и БАМ, который тоже ведь надо было кому-то воспевать...
Нашел свою тему и Андрей Вознесенский. Помимо шедевра «чайки — плавки бога», он создал еще прозаическое, но удивительно чувственное описание ночи, которую ему посчастливилось провести в кровати великого Пикассо.
Говорю я об этом не ради иронии.
Четыре поэта, четыре судьбы...
Все четверо начинали писать стихи, чувствуя живое движение истории. И потом, когда ток ее замедлился, ушел в песок одинаково похожих друг на друга съездов КПСС, когда подлинная история — афганская война, уничтожение неперспективных деревень — становилась все невнятнее, заглушаемая грохотом БАМов и ГЭСов, им пришлось выбирать, в какой истории жить. В подлинной или в выдуманной... В истории съездов и загранкомандировок, великих строек и спецпайков, славословий и казенных дач, тонн, кубов, центнеров и собраний сочинений...