Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Шрифт:
Удивительно верный и тонкий разбор «Ревизора» дал и журнал Надеждина «Молва». Анонимный рецензент, который присутствовал на первом представлении «Ревизора» и о котором уже мы говорили, обнаружил большой критический такт в своей оценке и как бы предугадал то, что сам автор имел сказать о своей комедии. «Оригинальный взгляд Гоголя на вещи, – писал рецензент, – его умение схватывать черты характеров, налагать на них черты типизма, его настоящий юмор – все это дает нам право надеяться, что театр наш скоро воскреснет, скажем больше, что мы скоро будем иметь наш национальный театр, который будет нас угощать не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественным представлением нашей общественной жизни, что мы будем хлопать не восковым фигурам с размалеванными лицами, а живым созданиям с лицами оригинальными, которых, увидев раз, никогда нельзя забыть… Полученные в Москве экземпляры „Ревизора“ перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому
202
Молва. 1836, т. XI. Статья эта «открыта» Н. С. Тихонравовым и подробно изложена в его статье «Первое представление „Ревизора“ на московской сцене». – Сочинения. Т. III, ч. I, с. 560–586.
Прошло несколько лет, «Ревизор» игрался часто, и никто из видевших его не поднялся до такой высоты его понимания, как этот анонимный критик. Только в 1840 году заговорил о «Ревизоре» Белинский, и вопрос о художественной стоимости комедии получил окончательное решение.
Отзыв Белинского [203] был восторженно-хвалебный. Он касался, однако, преимущественно художественной стороны пьесы и техники ее выполнения. «Комедия, – как говорил Белинский, – должна представлять собой особый, замкнутый в самом себе мир, т. е. должна иметь единство действия, выходящее не из внешней формы, но из идеи, лежащей в ее основании. Высокохудожественное произведение Гоголя подтверждает эту истину. В „Ревизоре“ нет сцен лучших, потому что нет худших, но все превосходны как необходимые части, художественно образующие собою единое целое, округленное внутренним содержанием, а не внешней формой и потому представляющее собой особый и замкнутый в самом себе мир… Все в этой комедии продиктовано разумной необходимостью; как в истинно художественной комедии, которая есть выражение случайностей, в ней все выходит из идеи случайностей и призраков и только через это получает свою необходимость…» Слова Белинского едва ли были понятны тем, кто не был знаком с терминами немецкой эстетики, но общий их смысл был ясен: Белинский признавал «Ревизора» за единственную русскую комедию, которая вполне удовлетворяла требованиям художественности. Гоголь должен был быть доволен этим разбором и мог покоситься лишь на те строки, в которых критик ставил его выше Мольера, «для которого поэзия никогда не была сама себе цель, но средство исправлять общество осмеянием пороков». Эти слова едва ли могли понравиться автору, потому что в них обнаружилось полное невнимание к нравственному смыслу комедии, который Гоголь ставил так высоко.
203
В «Отечественных записках» 1840 г., в статье «„Горе от ума“, комедия Грибоедова».
Из этого краткого обзора литературных мнений, высказанных по поводу «Ревизора», видно, что разочарование автора в его публике было преждевременно. Если нашлись журналисты, мнение которых зависело от личных счетов и которые поэтому сказали все дурное и несправедливое, что могли сказать; если нашлись мелкие рецензенты, которые долгое время не могли возвыситься до понимания «Ревизора», то самые серьезные журналы отдали комедии Гоголя все должное. Жаль, что Гоголь поспешил отъездом за границу и не успел перелистать все эти серьезные журналы (он не успел прочитать ни рецензии «Молвы», ни статьи «Московского наблюдателя»), – он, может быть, простился бы с родиной без того горького чувства, с которым покидал ее.
Самолюбивый автор и нервный человек, бесспорно, обманутый в своих ожиданиях, он стал помышлять о бегстве после первого же представления «Ревизора». Желание посетить чужие края, на которые он мельком взглянул после сожжения «Ганца Кюхельгартена», было у него и раньше, но нервное настроение, в какое он впал весной 1836 года, заставило его торопиться отъездом. В начале июля он сел на пароход и уехал.
«Прощай! – писал он своему другу Погодину. – Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения и возвращусь к тебе, верно, освеженный и обновленный».
Петербургский период жизни Гоголя закончился, и начались для него долгие годы скитальчества.
Одержана была блистательная литературная победа… Творчество автора, доселе колебавшееся между противоречивыми направлениями, не установившееся во вкусах и приемах, повернуло определенно на дорогу, которая должна была возвести его на ту высоту художественного созерцания, на которой жизнь сливается с вымыслом. После долгой борьбы с сентиментальным темпераментом и романтическим миросозерцанием врожденный талант бытописателя и реалиста достигал, наконец, своего полного цветения. Всякая идеализация, все индивидуально-романтическое, что было в характере поэта, временно отступало в тень перед его способностью объективно и художественно воспроизводить то, что для него – субъективного донельзя человека – было «не им», лежало вне его. Результатом этих тайных душевных борений было создание первой художественной русской комедии. По художественности выполнения она не имела себе равной в прошлом и в настоящем, но она не выражала всей силы сатирической мысли художника; она была комедией обыденных нравов.
Но тем не менее, ее общественный смысл был значителен для своего молчаливого и пугливого времени. Сравнительно с сатирой старой она была скромна, никакого резкого общественного обличения она в себе не заключала, но своей правдивостью она приводила зрителя все-таки к сознанию переживаемого им момента, исторического и общественного, и наталкивала его на выводы, о которых сама бесхитростно умалчивала.
Как все талантливое и правдивое, она раздразнила многих, и много горьких минут пришлось пережить автору, сознавшему, наконец, свою силу. Не следует только преувеличивать эти огорчения.
XIII
Гоголь собрался в путь и покинул Россию очень поспешно и, кажется, без мысли о долгой разлуке; но уже на первой станции решил, что скоро не вернется. «Нынешнее мое удаление из отечества, – писал он Жуковскому из Гамбурга, – послано свыше, тем же великим Провидением, ниспославшим все на воспитание мое. Это великий перелом, великая эпоха новой жизни… ни за что на свете не возвращусь скоро» [204] . Гоголь как будто угадывал, что за границей в жизни его произойдет нечто знаменательное.
204
Письма Н. В. Гоголя. Т. I, с. 384–385.
Он покидал Россию раздраженный на своих соотечественников. Он говорил, что едет размыкать тоску, которую они ему ежедневно наносят, что ему опротивела та изрядная коллекция гадких рож, смотреть на которую он обязан. На основании некоторых таких резких выходок Гоголя можно – если придет охота – сказать много красноречивых и патетических слов о рассерженном гонимом пророке, который бежал от своих на чужбину и там скорбел об отчизне; но такое красноречие будет, вероятно, потрачено даром. Что Гоголь был раздражен, что он иногда кипел негодованием против «светского аристократства» и иной «черни» и в дурную минуту говорил, что в России одни только свиньи живущи, что, наконец, он часто говорил о том, как он не понят и огорчен, – все это правда. Гоголю минутами казалось, что соотечественники его выгнали из России, тогда как на самом деле он воспользовался первым более или менее законным предлогом, чтобы уехать, куда его давно тянуло и как поэта, и как историка, и как южанина, и притом еще больного. Во всяком случае, Гоголь покидал Россию совсем не в подавленном настроении, и прием, оказанный «Ревизору», если и рассердил его, то на срок очень короткий. Желание идти в том направлении, в каком он шел, говорить решительно и смело с толпой, столь, по-видимому, его обидевшей, у него не только не пропало, но, наоборот, возросло. «Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне, – писал рассерженный поэт своему другу Погодину через месяц после представления „Ревизора“. – Но Бог с ними (т. е. с людьми, которые кричали против „Ревизора“). Я не оттого еду за границу, чтобы не умел перенести этих неудовольствий. Мне хочется поправиться в своем здоровье, рассеяться, развлечься и потом, избрав несколько постояннее пребывание, обдумать хорошенько труды будущие. Пора уже мне творить с большим размышлением» [205] .
205
Письма Н. В. Гоголя. Т. I, с. 370–371.
«Если рассмотреть строго и справедливо – что такое все написанное мною до сих пор? – говорил он Жуковскому, только что переехав русскую границу. – Мне кажется, как будто я разворачиваю давнюю тетрадь ученика, в которой на одной странице видно нерадение и лень, на другой нетерпение и поспешность, робкая, дрожащая рука начинающего и смелая замашка шалуна, вместо букв выводящая крючки, за которую бьют по рукам. Изредка, может быть, выберется страница, за которую похвалит разве только учитель, провидящий в них зародыш будущего. Пора, пора, наконец, заняться делом. О! какой непостижимо изумительный смысл имели все случаи и обстоятельства моей жизни!» [206]
206
Письма Н. В. Гоголя. Т. I, с. 384.
Так не станет писать человек, который бежит из отечества, негодуя на непризнавших его соотечественников, и Гоголь скоро простил им обиду и недовольство с них перенес на себя. Продолжая издеваться и острить над некоторыми вожаками того ходячего мнения, которое было к нему так несправедливо, которое умышленно или неумышленно криво истолковало его намерения, наш странник позволял себе иной раз сказать жесткое слово о России, но все время думал о ней, собирал о ней самые тщательные сведения, трудился ради нее и очень скоро стал ей говорить то же самое, что говорил раньше и за что был так огульно обруган.