Никому не кабель
Шрифт:
Бабка, умирая, говорила Янкелю: «Смотри, не растеряй семя семьи своей, только блудные и непутевые ищут одиноких дорог, мы евреи, выбираем дороги пошире, и идем по ним огромной многоротной семьей, поем песни и сыпим цимбалами гуттаперчевый перезвон по округе, и вскоре завоевываем народ властвующий». Так и сказала бабка Янкелю, – и, двинув копытом, отбросила вниз челюсть и померла. Янкель все понял и заснул, а потом проснулся и передумал еще раз все. И решил дело по-своему: наоборот.
Увидел, что великую беду испытывают гои от человеческой этой необходимости: спать вместе, от которой то и дело дерзают вылезти на свет божий новые рты. А что для крестьянина значит
Кто-то, конечно, лил семя на растянутый дряблый бабий живот, уподобляясь неугодному богу Онану, кто-то ходил к ведьмам – сам нарождающийся плод в темя вязальной булавкой колоть, а кто и просто от зверости своей раскачивал готового ребенка и головой о косяк бил, или топил в пруду, как щенка. Но все это молва народная разносила по городам и весям, и люди приличные давно порицали все эти методы и изобличали их в своих дотошных до чужого горя рассказовых произведениях. Но сами творители дел сих рассказов этих не читали и продолжали зверствовать: пить, баб бить да совокупляться с ними как по большим праздникам, так и по малым, да и вовсе без наличия оных на календаре, что в доме старосты всегда висел, – на краю сел, деревень и становищ всея Руси.
Русский человек бережно относился к деянию рук своих: либо он клал жизнь свою на чашу весов, отдавая все силы без остатка в рост детей своих, на вскормление их тратя время жизни своей, либо так же решительно расправлялся с собственным детищем, беря на душу грех детоубийства. Еврей или цыган же рожал посредством женщины все, что могло бы только вылупиться, выгнездиться и вылезти из животины женской на свет Саваофов, разрывая криком молчание равнодушного к комку слизи неба. Еврей или цыган пускал семя, как пшено, по ветру, зная точно, что дни жатвы настанут, и возвестят о том еще, и вострубят о том еще серые кардиналы и ангелы в кружевных дамских подвязках с эротическими медными завитыми тромбонами в розовых пухлых пальчиках. Фантастический розовый блеск румянцев их, белые, как куриные яйца, зубы, и золотые кудри на рождественских открытках славян говорили о многом им, вечным странникам сорокавековой затяжной пустыни.
Поэтому и решил Янкель изобрести первый в истории человечества контрацептив; много дней и ночей проводил он над этим занятием, наматывая кудри волос своих на пальцы, вцепившиеся в крайнюю плоть головы, будто жажда вырвать из подкорки мозга месиво разноцветных идей. Руки его обычно в этом положении протирали локти на рубахе, упершиеся в стол, а ноги под столом отбивали чечетку изобретательского невроза; на столе под трепетным светом свечи сохли от чернил свежие чертежи чудодейственных схем и безумные формулы голодного Янкельского ума.
В такие часы домашние животные вползали в покой Янкеля и гадко тяфкали и мяукали, будто специально; будто презирая его за вздорность, заходили чинно дядья, стреляя денег на опохмелку или курево; жена залетала со сковородкой с шипящей на ней яичницей с клецками; дети малым воробьиным скопищем влетали в клетку и набрасывались клевать его и цапать за полы лакейского его сюртука, как черти, и гадко и истошно смеяться с призвуком перемалывающихся на зубах рыбьих косточек.
Думая, каким должен быть семязадерживатель (рабочее название прожекта), начал Янкель свои опыты с изделий из кожи; сшивал он из говяжьих обрезков разных размеров чехольчики, потом подзывал местного дурачка с женским именем Аксютка, который за пирожок или за баранку испытывал аппарат на козах, овцах и даже, бывало, на курах. Аксютке все сходило с рук, поскольку дурак он, и взять с него нечего, а вот перед домом Янкеля люди проходящие крестились и плевались и, как от нечистой силы, отворачивались, да и сами родные Янкеля вертели возле виска пальцем на нелепые занятия родственничка. Сам Янкель сносил все с истинным стоицизмом и неуклонно записывал в худую замызганную тетрадь результаты опытов, исходя из которых вносил поправки в проектирование спасительного средства для гоев.
Изделия из кожи потерпели фиаско, нужно было что-то эластичнее; это понял Янкель, когда смотрел, как дети стреляют из рогатки, нужно было что-то тянущееся и не рвущееся. Впрочем, он понял это и без рогатки, исходя из того, что уд имел свойство меняться в размерах. И кожаный чехольчик при эрекции превращался лишь в колпачок и слетал при жаркой работе. Выбор пал на внутренние органы животных. Как падальщик, Янкель шастал то возле скотобойни, то возле кладбища, – рва посередине поля, откуда за километр ветром разносило запах тухлятины, – и вырезал себе мочевые пузыри и кишки.
Особенно хорошо шла двенадцатиперстная кишка и другой материал из тонкого кишечника. Но и мочевой пузырь не уступал в податливости при натяжении. Янкель так обрадовался, понаделав кучу экземпляров, что не стал испытывать на дурачке Аксютке, а сразу втюхал свой продукт нескольким местным крестьянам. Первым пришел бить морду Янкелю кузнец Рубило, его чехлы полопались при надевании, а один наделся, но слетел во время соития и застрял в нутре жены, откуда вынимать его привили бабку повитуху, и ей еще пришлось отдать горстку медных грошей.
…
Экстремисткая ночь
– А-а-а! Сука, блядь!! – кричал молодой повешенный, снятый чудом с того света. Петля еще моталась на шее, как не своя. Он вышел из подъезда в тёмную дождливую ночь и кричал, рычал и выл. – Ай, бля! Ай, бля! А-а-а! Р-р-р!! – визги и рыки сотрясали воздух и воду, давились соплями и всхлипами. Девушка бегала из стороны в сторону, повизгивала.
Другой грубый голос кричал: – Не тронь, ебаный рот! – Ноги его переплетались, как коса в траве, и синюшное лицо маячило несуществующим пятном на глазу, как галлюцинация, или соринка.
Мимо пробежал трезвый молодой человек; ему некогда было обращать внимание на безумцев, он куда-то, видимо, очень сильно спешил, даже на лица не взглянул ни разу, так – плюнул в сторону, попав повешенному на санный ботинок, и скрылся. В темноту ночи под завесу дождя. Был таков.
Отгрохотав и отстреляв молниями, небо теперь поливало спокойно и размеренно, не торопясь. Ноги то и дело вязли в грязи, ныряли в лужи, – человек бежал. Вдали по-прежнему маячили три красных огонька, зазывали, манили и ждали. Добравшись до моста, он взбежал по лестнице, и пошёл шагом, чтобы отдышаться: на той стороне стояло нужное здание.
«Говоря: «Так вот в каком городе ты живёшь!» – они имеют в виду тех, кто расположился в уютных пентхаусах по берегам реки и каждое утро, просыпаясь, глядят на воду, пьют кофе и проклинают всё живое», – подумал он мельком, осматриваясь в темноте. Проезжающие машина обливали его с ног до головы; из одной по пояс высунулась пьяная блядь и завизжала что-то матом, – больше от радости, чем от горя, – махая руками кому-то. Может и ему – единственному пешеходу.
Подойдя к будке сторожа, он достал сигареты, и они, мокрые, развалились прямо в руке, все, кроме одной. С одного боку только подмокла. Закурил. Сторож, который очень обиделся на то, что назвали его сторожем, возмущённо плюнул, крякнул, но пошёл выполнять свою работу. Потому что она есть она – работа. Скоро он вернулся и повел человека за собой. Этот человек был ночной курьер.