Никому не кабель
Шрифт:
Конечно, вы тотчас скажите, что всё это лишь мои сексуальные фантазии и навострите ушки на что-нибудь другое, и я не могу с вами не согласиться, и всё-таки, и всё же… Нет, не фонтан, конечно, но всё же… Всё.
Экспромт №3
О, да! Самое время, давай! Только этого… вот только этого… я… Постой, а что за?.. Что это у те.. А-а-а-а-а!
Ух, вот чёрт! Глубже дышать, отдышаться… А? А, это я проснулся! Вот так да – радостно, замечательно! И всем желаю, чтобы так. Вот теперь всё хорошо, и никаких тёток с членами. О, Господи, и вспомнить страшно. А, кстати! Да! Вспомнить-то и нечего совершенно: в голове, как корова слизала. И ещё немножко и корову эту я лично увижу. Ну
Так встали, встали. Ага. Угу. На одной ноге, на второй – попрыгали, ага! Водичкой холодной из-под крана умоемся и зубки… Фу! Нет, хватит. Надо принять – для начала.
Водочка-водочка, я иду к тебе с горочки, угости меня корочкой и выдай мне долюшки. Крыша едет помаленьку. Я налива-а-аю тебя! Я тебя-я-я налива-аю! Опаньки! Раз! Ага-ага! Пойдёт! Жить будем. Дружно. Так!.. Чем тут?.. А, вот! Жую. Понимаешь.
Ну что?! Хочу обрадовать всех и, в первую очередь, себя: сегодня начался новый день. А нет, не просто! Сегодня совершенно новый день и новая жизнь. О всём, что было вчера, мы оставим самые смутные воспоминания, а лучше – совсем, к чертям, забудем. Всё с чистого стакана. За мной.
Можно пойти в бар, кабачок, забегаловку. Взять пивка, селёдочки. Сидеть – курить или делать вид, что куришь, если собрался что-то вроде бросать. Тогда можно и пивка даже не брать, а чайку взять. Мешать его ложечкой, поглядывать на всякие липкие попки, и точка. Молчком всё, молчком, не больше, чем тень, не меньше, чем пустой звук.
Экспромт №4
Капли, как бомбочки, взрывали воду на асфальте, и она разлеталась брызгами по сторонам; брызги сцеплялись, стекались капли, и снова падали, собирались в лужи, и снова взрывались, пока шёл дождь. Всю ночь. И утром ещё, пока я уходил, думал, что уходил, блуждая по кругу, от места преступления не больше, чем на пятьсот шагов. Однако! Я просто устал читать все книги, хранить молчание всех нас, гладить по головушке чужую дочку, кипяточком поить свою кровь. Я вошёл туда, как царь входит к шлюхам. Она сидела одна в кресле, ноги укутаны пледом, голова – платком. Всё так, всё так… Стоило взять в руку этот тяжёлый её молоток, которым, старая, колола себе орехи, как он превратился в руках моих, руках убийцы, – в окровавленную большую кувалду, с повисшими на ней ошмётками мяса и бабкиными мозгами. Я потом извлёк всё содержимое её тела – вывалил на пол и поигрался этим, повалял на ладошках, в ладошках, посмеиваясь, как в первом классе перед девочкой, потом растащил по полу вместе с рваными, липкими, благоухающими старушечьими колготами серого цвета, затем цвета табака, затем бурого цвета. Помочился в угол и – ушёл… Туда, где складывала она телеграммы 29 лет. Все как одно:
«Я долго думал, и, кажется, ни о чём. Всё давно понятно и решено. Завтра я выйду из строя. Я попрошусь. Без тебя нет совсем… Без тебя не люблю!..»
Ох уж мне эти… Все они так! Сначала… А потом!.. Потом!.. В общем, гори оно всё… Я всё поджёг – и к бабушке! К такой-то соответственно, какой уж заслужили. Однако! Пусть всё пылает. Приедут человечки и будут кричать: «Ворот отворачивай и рукав!» Набегут человечки. Переживать будут, что не с ними. Рады, что опять, но мимо. Как всегда, как всегда. Запишите на память координаты и местность: широты никакой, долготы никакой. Чушь одна кругом и пустошь мирская. Небо чёрное от копоти и дыма, отблески огня, как зарево. Чёрные и бордовые птицы летают – плачут и кричат о спасение. Здания серы, таращатся пустыми, разбитыми, глазищами-дырами. Воют-ноют раскалёнными трубами, лопающимися. Вонь кругом.
Я сидел недалеко и не плакал, просто грустил, глупил и пукал от застенчивости и чего-то ещё, что съедено было второпях у старушки. Забудьте, забудьте всё! Но нет! Разве вы можете! Суд ему подавай! Сейчас-с! Получите. Сидят судьи, сидят проститутки в париках. Охламоны. Ох, моны мои Лизы. Лизы моны, стерео-моны. Всё пораспишу по разным пластинкам, всё на чёрточки, на точки с запятой – пораспродам с большой буквы с большой ярмарки в Осташково. Там съезд внеочередной 20 лет несуществующий партии. А как же? Иначе скажите? Ну, нет-с. Вот…
И забыл сказать, что ведь как Раскольников совсем. Тот только от раскола пошёл, в голове в смысле раскололось нечто, а потом уже всё остальное осторожно взошло в его ум и совесть. А у меня же иначе – не раскалывается, не раскалывается ничего, всё только плачет, целуется втихаря по углам, по подъездам да зассаным кустам…
– Ну вот уж без этого совершенно точно можно было и обойтись, молодой человек. Вот в этом уж я совершенно точно уверен.
– И я, и я! Павел Петрович, какой-то Петрович, милый Петрович, Педрович, Пидр, Пидренко ко мне! Не хочет, сявка, бери щенка, пока маленький, бесплатно дают, и топи в прорубе, в унитазе, в условиях сугубо городского места жительства, из которого, при вашем-то здоровьице, несомненно целесообразно было бы переехать немедленно и неоспоримо, не задерживаясь ни на секундочку, прорвавшую кармашки и… в леса, господа, в леса! Милости просим! Там масла сивушные, ивушки, верблюжатинка свежая, не кроплённая ещё, под маринадом. Шишки-шишки всё и тропиночки. Густо. А так не за чем потому что никак а ещё и укушу.
Экспромт №5
Уж не знаю, как там насчёт искусства, но человек новый всегда радует глаз. Конечно, смотря по обстоятельствам: так ведь на улице где – в толчее – его и не приметишь сразу – совсем нового-то человека. А вот придёт такой к вам на работу, где сами-то вы, может, давным-давно сиднем сидите, – ну или носитесь сломя голову (этого я уж знать не знаю), а оно-то и видно сразу: совершенно новый человек – с иголочки весь – хоть на витрину ставь. И это ведь не оттого, что он…
На кухне бабушка с мамой что-то готовили – было душно там и вкусно пахло. Я приотворил дверь в комнату сестры: та сидела тихо, как всегда, за столом – с виду за уроками, а сама тихонько плакала. Я догадался: чуть вздрагивали плечи, еле слышен был в тишине за закрытым окном звук капающих в тетрадку слёз. Она не заметила, и я ушёл, никому ничего не сказал, хоть что-то такое и подумалось мне.
Никому не кабель
Теперь я очень аккуратно подхожу к телефону: беру трубку двумя пальцами и прежде чем сказать шёпотом: «Алло!» – я прислушиваюсь, принюхиваюсь, и, если вдруг почую что неладное – сразу бросаю трубку откуда взял.
Вот называют меня пошляком и грубияном, а сами весь день молчат да губки дуют, а вечером придут домой да под подушку свою как наговорят разом – очередью пулемётной – весь матюгальный свой запас: и бля, и хуй, и всё оттуда исходящее. Пошляки!
Серым утром дедушка у метро остановился, топнул сапожком и закричал:
– А что это мне всё «Путин» говорите?! Путин?! Какой нахуй Путин, а?! Я сам себе Путин! Да! И Медведев я. Так, нах… кхе… кхе… кхе… Вот, сволота! Ох, я вам дам Путина, все власть чуете, носом в дерьмо вас ткнуть! Всё пропукали, скоты! Тьфу!
Развернулся дедушка и собрался было идти, наговорившись всласть. Дядя милиционер запрыгал по ступенькам – задержать нарушителя, – соскочила туфля со ступеньки на плевке, – полетел дядька вниз солнышком, – спрыгнула фуражка с молодой головы, – нежно обритые с синевой щёки окрасились свежим багрянцем, – помутнели глаза. Дедушка ушёл.
Молодая офисная блядь осталась без мужа в тридцать лет, побежала помогать подниматься, розовым платочком вытирала кровь и – грязь с души ментовской. Так и познакомились, так и поженились.