Никому ни слова
Шрифт:
Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения поиска куда-то запропастившегося объекта удаления, а потом моточка ниток и, наконец, после завершения манипуляций, зажима с тампоном. Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что кроме работы ассистентом, мне предстоит еще одна особо ответственная миссия.
Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу
Рассматривая в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и прочие красоты побережья, я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, за что поплатился. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф. Через пару дней я так же погорел с фотоаппаратом, однако успел-таки припрятать его от экспроприатора и с тех пор частенько выполнял групповые и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление и тщательно скрывая свой «Зенит» от неприятеля. Тот, однако, открыл на меня охоту и даже провел пару обысков в каюте и на боевом посту, но безуспешно. Думаю, что на самом деле ему не очень-то и хотелось меня ловить, но долг, как он его понимал, был выше всего и требовал жертв, а отсюда и были все «шмоны». Иными словами, история эта получила широкую огласку и привела к тому, что стоило командиру подумать о фотографировании, как в его мозгу тотчас всплыло мое имя. Отбрехаться, понятно, не удалось.
План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения. Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия лодки. Далее предполагалось следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел подлодку, делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую зону, пересаживаемся назад к себе на эсминец, принимаем поздравления и грамм по сто с лишним, а далее – по плану. Все довольны и радостны.
Проблемы, однако, начались уже на начальном этапе. Погода была, что называется, свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих органов. Я же прихватил почти все свое имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы, упакованные в двух парусиновых сумках. Пытался даже нацепить на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить ее в каюте, о чем я потом жалел. Флотский опыт учил тому, что, перебравшись с корабля на корабль, ты вроде как заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет – зависит уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья у членов экипажа. Сменил борт – сменил судьбу.
Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа. Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца. [25] Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент, до сих пор ассоциируется
25
Кранец – приспособление в виде деревянной балки, покрышки и др., применяемое для смягчения ударов борта судна о причал или борт другого судна. – Примеч. редактора.
***
Фотограф, хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством и известной элегантностью. Врачи Веня с Леней вступили в препирательство относительно направления и длины необходимого разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом. Я же никак не мог вникнуть в суть длинной заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми словами были «диафрагма» и «убью!». После завершения этой речи, как раз на последнем слове, он и отключился, изобразив на лице полное блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду, я раздраженно высказался,
– Ну, режьте же, наконец!
Оказалось, что военной медицине не хватало именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.
Завершилось все вполне успешно. Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все кассеты были заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных для полного профана, то есть для меня.
Неплохо отоспавшись, я заглянул в амбулаторию, где застал врачебный консилиум у постели спящего неестественным сном пациента. Консилиум был немножко навеселе. Предложили и мне отметить успешное окончание операции.
– Моя главная операция еще впереди, – ответил я с героическим пафосом в голосе и сглотнул слюну, – нужен верный глаз, твердая рука и холодный ум.
При этом, пронзительно себя жалея, я потряс над головой тяжелым фотобластером и не без гордости поймал восхищение во взгляде Вениамина. Леонида моя речь и отказ от выпивки удивили до потери голоса. Он просто покрутил пальцем у своего виска и пожал плечами. Следующий тост был за меня, но без меня. Уходя, я услышал, как Леня, обретя уже дар речи, что-то прозлопыхал по поводу охлажденного разума.
– Погоди, – подумал я, поднимаясь на мостик и перебирая варианты возможной мести доктору за оскорбление. Ход жестоких безжалостных мыслей был прерван окликом командира – Пал Иваныча, по кличке Поляныч, появление которой вполне ассоциировалось с именем-отчеством и образом круглой полянкообразной лысины, украшавшей голову этого, нестарого еще, морского волка.
– Хорошо, что ты подошел, а то уже вызывать тебя собирался. Глянь-ка, – командир подвинулся, уступая место у ВЦУСа – огромного бинокуляра, установленного на градуированной по курсовым углам турели. – Левее, левее.
– Не иначе она, давайте-ка поближе, – подтвердил я уверенным голосом. Мне никогда ранее в море атомные лодки не встречались, но ошибки быть не могло. В двух милях по правому борту из воды вырастало нечто невообразимо огромное, стремительное. Все, что поднималось над поверхностью, было распятнено черно-белыми кляксами, сливающимися с бликами морской поверхности. Буруна за кормой видно не было, но перемещение относительно береговых ориентиров чувствовалось существенное.
Поляныч что-то сказал вахтенному, и наша посудина, задрожав от напряжения, рванула наперерез супостатской подлодке. Сыграли боевую тревогу.