Никто не пострадал
Шрифт:
– Что? – Женщину словно обдало ледяной водой. Даже боль в спине на мгновение стихла.
– Вы побледнели. Может быть, я вызову врачей?
– Ты ничего не понимаешь, да, Элен? – засмеялась Брук.
– Что вы имеете в виду? – невинная улыбка. Волнение в глазах.
– Ты не умеешь читать людей.
– Нет. Не умею. – На щеках зарделся румянец. Девушка стеснялась своей странности и готова была сквозь землю провалиться.
– Значит, ты помнишь все. Ты чувствуешь все так же остро, как тогда…
– Тогда? – Стеснение сменилось удивлением.
– В «Зеленой Собаке».
– Я…
Вот он. Животный неприкрытый страх. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как колотится ее сердце, как с шумом бежит кровь по сосудам, схваченным спазмом, как учащается дыхание и воздух почти не попадает в легкие, а сразу вырывается наружу с легким свистом. Зрачки расширены, бедра сильнее сжаты. Мышцы натянуты до предела. Желудок свело, словно сжало в кулак.
Элен не была по ту сторону. Она была здесь. С ней. Она была такой же жертвой этой безумной извращенной фантазии того, кто все это затеял. И она платила – каждый день, каждую минуту помня о том, что происходило в «Зеленой Собаке». Не было нужды даже спрашивать об этом – за нее говорило тело. О! Нет! Не говорило! Оно кричало!
Боль снова вернулась. Устало улыбнувшись, стараясь не разреветься перед незнакомкой, Брук закрыла глаза. Если бы все могли так страдать, как страдают те, кто не умеет забывать. Она была бы спокойна.
– Принеси мне чаю, – прошептала женщина. – Там, кажется, есть еще шоколадное печенье.
Элен неслышно выскользнула в дверь. Оставшись в одиночестве, наконец можно было позволить себе слезы, и она уже не сдерживала себя. Последний раз она позволила себе плакать на похоронах мужа. А перед этим… Нет. Лучше не вспоминать.
Она проснулась от нежных поцелуев в шею, зажмурила глаза, попыталась увильнуть – было щекотно. Муж смеялся и не давал ей выскользнуть из его крепких объятий.
– С днем рождения, дорогая, – прошептал Дарен Доэрти, и погладил жену по оголенному плечу. Бретелька шелковой ночной сорочки скатилась по мягкой коже, и Брук улыбнулась.
Она любила просыпаться, когда он еще не ушел на работу, и у них обоих было время побыть вдвоем, вместе позавтракать, спустившись на девятый этаж в симпатичный ресторанчик, устроенный в виде ботанического сада и обставленный диковинными растениями. Она всегда брала свежевыжатый апельсиновый сок и овсянку на воде с фруктами и орешками, а он – большой английский завтрак. Иногда она позволяла себе утащить с его тарелки кусок поджаренного зернового тоста – он ел только такие – и, щедро намазав его чуть подтаявшим сливочным маслом, смешанным с натертым сыром, стонать от удовольствия. Если бы не ее работа, можно было бы позволить себе такую шалость каждое утро, но поправиться даже на килограмм было нельзя. Камера не терпела этого.
Сегодня можно было позволить себе все, но Брук по привычке взяла овсянку и, подумав, попросила еще принести ей нежнейший меренговый рулет – непозволительная роскошь. Но в ее сороковой день рождения хотелось безумных поступков.
Это было божественно – нежнейшие взбитые и слегка запеченные белки, почти невесомый крем и кисловатые
Она любила своего мужа. Боготворила его. А он отвечал ей взаимностью и готов был бросить целый мир к ее ногам. Когда они поженились – слишком рано по современным меркам, – он устроил ей роль в кино у известного режиссера и не сказал ни слова, когда его молодая жена улетела на целых полгода. Они созванивались каждый день и, вглядываясь в лица друг друга, еще раз убеждались в том, что сделали правильный выбор, – не было ни намека на то, что кто-то из них даже в мыслях изменяет другому.
После завтрака она надеялась затащить его обратно в спальню, но злосчастный телефон разрушил так приятно начавшийся день.
И с этого момента все пошло не по плану.
Дарен уехал, пообещав вернуться на обед, чтобы сходить куда-нибудь только втроем, – на вечер был заказан шикарный банкет, и их дочь давно намекала, что не собирается «участвовать в этом фарсе». Да и глупо было думать, что они смогут удержать хоть несовершеннолетнюю, но абсолютно неуправляемую девчонку, когда ей так хочется искать приключений на свои самые красивые места. А они у нее были.
До двенадцати день протекал хоть и скучно, но зато спокойно. Каждые десять минут приносили букеты цветов, звонил телефон, сразу переключающийся на автоответчик. Брук сидела на балконе и читала, изредка поднимая голову, чтобы посмотреть на свой любимый город, на виднеющийся за высотками парк, далеко-далеко простирающиеся поля. Единственным, что всегда дорисовывало ее воображение, было бескрайнее море, и она точно знала, что свою старость хочет встретить на пляже, сидя в шезлонгах и попивая горячий чай, кутаясь в теплые пледы, и держаться за руку с мужем, как будто не было всех этих лет.
Второй звоночек прозвенел, когда вернулся Дарен, и они стали уговаривать дочь пойти с ними на обед.
– Ты что, не понимаешь? Ты не уважаешь свою мать? – Муж отчаялся найти аргументы и взял стакан, чтобы налить себе чистого виски. Он не нервничал, не кричал. Он вообще редко повышал голос, а потом не находил себе места от чувства вины, но извиняться не спешил.
Дочь кивала, улыбалась и была, как обычно, совершенно равнодушна к тому, что они говорили. Брук пыталась надавить на жалость, подкупить, воззвать к совести – тщетно. Продолжая улыбаться, девушка выскользнула из кухни. Хлопнула входная дверь.
– Не расстраивайся. – Он отставил стакан, подошел к жене и приобнял ее за талию, уткнувшись носом в шею и вдыхая едва уловимый запах ее тела.
– Да нет, все нормально, – грустно потупила взгляд Брук. – Было наивно ожидать, что она сдержит свое слово. Это же я сама виновата…
– Почему ты так говоришь?
Разговоры о том, кто виноват в таком поведении дочери, всегда выводили его из себя. Как и у других мужчин их нового мира, у него не было той сильной эмоциональной привязанности к собственному ребенку, просто потому что она было его плоть и кровь. Сейчас были другие законы, и никто из отцов не стал бы закрывать глаза на выходки чада только потому что она носила его гены.