Никто не уйдет живым
Шрифт:
Беды не заканчивались, не желали заканчиваться; она катилась по ужасному склону невезения все ниже, все быстрее и быстрее.
Номер звонившего на экране телефона был незнакомым. Не Райан, а последний из пяти домовладельцев, которым она звонила в обеденный перерыв, чтобы договориться об осмотре комнат. Ей перезванивали из-за оставленного сообщения.
Стефани остановилась, чтобы ответить на звонок, и закончила разговор с дрожью в голосе. Все предлагаемые комнаты по адресам были доступны, но за каждую требовали месячную оплату и залог, без вариантов. Три дня в «Буллринге» принесли ей на счет сто двадцать
Ее голос словно вызвал реакцию у не отличавшейся оживленностью улицы, и рядом притормозил черный BMW. Открылось окно. Изнутри ей улыбнулся молодой мужчина. Пассажир на соседнем сиденье наклонился, потеснив водителя. Сзади сидел еще кто-то, но лица было не видно.
– Залазь, дорогуша, – сказал водитель. – Залазь.
Стефани никак не отреагировала, только уставилась на казавшуюся ей нахальной усмешку на его лице.
– Телефончик-то скажешь? – добавил пассажир спереди.
Когда ей стали ясны коллективные намерения сидевших в машине, Стефани сделала шаг назад.
– Шлюха, – сказал пассажир.
– Съеби, гондон, – крикнула она в открытое окно и заспешила к дому.
Машина тронулась под грохот музыки, включенной, надеялась Стефани, чтобы прикрыть замешательство пассажиров. Она часто использовала этот же ответ в Стоке, порой в такой же ситуации, по пути в колледж и обратно.
Однако неприятные контакты со внешним миром только начинались.
– Ты, значит, тут поселилась?
Голос донесся из двора по соседству с неухоженной живой изгородью дома № 82. Полный мужчина в темном дождевике улыбался ей, стоя у фасада еще одного грязноватого дома. В одной руке он держал черный пакет, который собирался выбросить в резиновый контейнер для мусора.
– Э, да.
Розовое лицо мужчины блестело от дождя под напоминавшим пещеру капюшоном дождевика; широкие бифокальные линзы очков были испещрены каплями влаги и скрывали глаза, которые Стефани скорее ощущала, чем видела.
– Рад видеть, что местечко снова ожило. – Его бирмингемский акцент едва можно было разобрать. – Сынишка, значит, еще тут? Ты с ним?
– Простите, что? Нет. Я только въехала…
– Давненько его не видал. Он болел. Поправился, значит? Так и знал. – Соседу, похоже, больше нравилось говорить или рассказывать самому. Он знающе закатил глаза. – А я думаю, когда он за ум возьмется? Ты, значит, первая?
Что он имеет в виду – первая квартирантка?
– Э… – Стефани тут же поняла, что не хочет, чтобы у мужчины создалось представление, будто она единственная девушка в доме. И она ведь ею не была, правда?
– Нет. Есть и другие. И еще две едут. Переезжают.
Она волновалась, и ей не нравилась слишком знакомая улыбка, которая могла быть и усмешкой, та, на которую она не могла ответить иначе как с опаской.
– Мой парень…
– Рад слышать. Папаша его давно уж отъехал. А он продолжает семейную традицию, да? – мужчина, видимо, счел это замечание по поводу Драча в высшей степени забавным и хохотал дольше, чем стоило; он, похоже, не сознавал, что Стефани не разделяет
– Может и заскочу, а, повидаю вас как-нибудь вечерком. Тихо тут было, типа, с тех пор, как его папаша помер.
У нее не было ответа и вообще желания поддерживать эту загадочную и назойливую беседу, и она начала думать, не был ли мужчина сумасшедшим.
– Мне надо идти.
– Пока-пока! Осмелюсь сказать, что буду, типа, впечатлен, если оно так и продолжится.
Стефани не оглянулась. Она поспешила вперед, все еще взвинченная из-за встречи с мальчишками, а теперь еще и озадаченная соседом.
Закрывая дверь дома № 82, она пожелала, чтобы всяческие незнакомцы навсегда оставили ее в покое. Но быстро поняла, что из столкновений сегодняшнего вечера, случившихся не дальше, чем в сотне ярдов от дома, то, что ожидало ее впереди, будет самым странным и зловещим.
Высокий силуэт в конце фойе, мужчина, которого она никогда раньше не видела, не повернул головы, когда Стефани торопливее, чем обычно, вошла в дом.
Мужчина продолжал пристально вглядываться в единственную дверь в конце коридора первого этажа, расположенную по правой стене. Его длинная шея вырастала из неряшливого бурого пуховика, лоб прижимался к кремовой краске. Он, казалось, прислушивался, закрыв глаза, и в то же время создавалось странное впечатление, что он выражает почтение или молится; его долговязое тело было полностью неподвижным.
Стефани подобрала с пола письма. Они были перетянуты красной резинкой. Пусть ни одно из них не могло быть адресовано ей, она просто чувствовала, что должна что-то сделать, а не стоять в неловкой неподвижности.
Она включила свет.
– Здравствуйте, – сказала она, чтобы привлечь внимание мужчины, хотя не была полностью уверена, хочет ли этого.
Мужчина не ответил и не пошевелился. Тот свет, что доходил до него через фойе, явил короткие рыжие волосы, бледную кожу и невероятный рост. На тонкой шее выделялся заостренный кадык, кожа на нижней челюсти была раздражена после бритья и покрыта медной порослью. От длинных ступней, обутых в грязные белые кроссовки, до рыжей макушки его рост, должно быть, составлял шесть футов и семь дюймов, а то и больше.
Поскольку он все еще не обращал на нее внимания, и выносить это стало невозможно, голову Стефани заполонили воспоминания о голосе в ванной, невидимой соседке, первой комнате и загадочных мужских шагах, каждое утро пересекавших этот этаж, и, возможно, взбежавших по лестнице к комнате русской девушки с третьего этажа. И на болезненное мгновение она искренне задалась вопросом, был ли мужчина настоящим, или еще одним из них: тех, кого можно услышать и даже увидеть, но кто, кажется, присутствует здесь не полностью.
«Что там?»
Мужчина развернулся к Стефани всем телом, так быстро, что она вздрогнула и уронила почту. При виде нее выражение безжалостной неприязни на его костистом лице не смягчилось. Это было недоброе лицо с неулыбчивыми синими глазами; лицо, в чем-то до сих пор мальчишеское, но ожесточенное тяжелыми временами до неподвижности или ограниченности мимики.
Уличное лицо.
Стефани откашлялась. Она подобрала оброненную почту, потом посмотрела на мужчину, не улыбаясь.
Его взгляд не дрогнул и остался строгим, словно ее присутствие в фойе было огромным неудобством.