Никто не выйдет отсюда живым
Шрифт:
У него была какая-то проблема, которую он не мог обсудить со своими родителями (так говорил Джим), и Тэнди (хотевшая, чтобы он обсудил эту проблему с ней) предложила ему поговорить с молодым помощником священника Вестминстерской Пресвитерианской Церкви – главой молодёжного товарищества при ней, равнодушного к детям. Джим согласился, встреча была назначена.
Я всё-таки сомневаюсь, что пойду, – сказал Джим в тот день, когда мать Тэнди привела его в школу им. Дж.Вашингтона.
Нет, пойдёшь, – сказала Тэнди, стоявшая рядом с одной из своих подруг. Они вдвоём затолкали его
Какая проблема была у Джима и что он сказал молодому пастору – неизвестно. Очевидно, Джим никому и никогда так и не раскрыл этой тайны, а помощник священника ничего не может вспомнить об этом визите. Сейчас, когда приближалось окончание школы, Тэнди хотелось знать, не была ли эта проблема двухлетней давности связана с той “переменой личности”, которой она и её мать были свидетелями.
На следующий день Джим позвонил, чтобы извиниться за инцидент с ножом и попросил Тэнди о встрече. Она хотела видеть Джима, но несколько месяцев назад она обещала одному своему знакомому, что пойдёт с ним на танцы, и не считала для себя возможным в последний момент нарушить обещание.
Но я уезжаю во Флориду, – сказал он. – Завтра я уеду – и на здоровье.
Тэнди была в шоке. Она впервые слышала о том, что он уезжает. Рассерженная и обиженная, она сказала, что он очень плохо поступил, не сказав ей об этом раньше, но тут она заплакала и бросила трубку.
Джим в ярости подбежал к её дому, встал под кроной одного из больших деревьев в саду Мартинов, и вскричал:
Наконец-то я буду свободен от тебя! Я буду свободен! Я уеду и никогда не буду писать тебе… Я не буду даже думать о тебе!
Потом Джим потребовал, чтобы Тэнди вернула ему записные книжки, которые он ей давал. Немедленно. Тэнди, с широко раскрытыми глазами, спустилась вниз и отдала ему записные книжки со стихами.
Поздно ночью в воскресенье Тэнди проснулась; она знала, что он стоит на заднем дворе. Она спустилась вниз и услышала удаляющиеся знакомые шаги. Она подошла к окну и увидела тёмную фигуру, садящуюся в машину Моррисонов.
Машина двинулась в ночь в направлении Флориды.
Глава 2
Джим стоял на обочине дороги в жаркой Флориде, сняв чёрный пиджак, расстегнув ворот чистой белой рубашки, сорвав с себя длинный узкий красный галстук – такова была форма Санкт-Петербургского двухгодичного колледжа. Подошел колледжский автобус, на котором он ездил домой.
Джим плюхнулся на сиденье где-то в середине и начал посвистывать, а потом два-три раза громко и шумно рыгнул, сознательно предваряя таким образом один из своих излюбленных бессвязных разговоров “ни с кем”, шуток и небылиц.
Мой друг хотел купить собаку для утиной охоты, – объявил Джим, – он отправился к одному старику и спросил его, как определить, подходит ему собака или нет. Тот посоветовал моему другу обратить внимание на собачью задницу, ведь “вам нужна собака с маленькой задницей, чтобы, когда она прыгнет в воду, задница не перевесила и не утопила её”. Ну и мой друг пошёл в известный собачий питомник, где ему показали несколько собак и назвали цену в 75 долларов. Мой друг сказал владельцу питомника, что хотел бы получше проверить собак…
Когда Джим начинал свой рассказ, казалось, он говорил сам с собой. Но вскоре все окружающие стали его слушать.
… он подошёл к большой симпатичной собаке и поднял ей хвост. “Ах-ох, – говорит мой друг, большая задница”, направляясь к следующей собаке. Когда он осматривал первую собаку, к нему вышел хозяин питомника. “Что ты делаешь с моей собакой?” – спросил он. “Ну, – говорит мой друг, – я только смотрю на собачью задницу, она довольно большая, как видите, так что когда собака прыгнет в воду за уткой, задница перевесит, и собака утонет”. Хозяин питомника бросил взгляд на собаку и сказал: “Ах, задница большая, да?” Он отошёл, схватил за яйца старую собаку и толкнул её, так что старая задница сжалась в маленькую и крепкую. “ К сожалению, – сказал моему другу хозяин питомника, – эта собака подготовлена для перепелиной охоты”.
Джим залился своим протяжным смехом “хи-хи-хи” и начал другую историю, не обращая внимания на тяжкие вздохи и каменное молчание. Вскоре остальные студенты в автобусе снова внимательно его слушали.
Школьный автобус возил Джима за три квартала от того места, где он жил. Идти пешком было недалеко, но достаточно, чтобы придумать какую-нибудь “легенду” для бабушки Каролины и дедушки Пола. Оба старших Моррисона были трезвенниками, и, хотя Пол имел страсть к собачьим бегам, основной уклад жизни дома в старой части города был фундаменталистским. Джим смеялся над этим.
Он не обращал внимания, когда они просили его постричься, побриться, сменить одежду, сходить в церковь. Он грозился привести домой “негритянку” и оставлял в своей комнате пустые винные бутылки. Иногда он целыми днями ничего не говорил. Он проходил через их жизнь как чёрный сигаретный дым.
Он ненавидел ортодоксальность, он всегда имел некий особый взгляд на вещи, – вспоминает его бабушка. – Он старался шокировать нас, ему это очень нравилось. Он говорил нам такое, что, он знал, должно было поразить нас. Мы совсем не понимали его, никто из нас. Но Джимми был таким многосторонним. Вы видите в нём одно, потом тут же – проблеск другого. Вы никогда не могли знать наверняка, о чём он думает в данный момент.
Джим как бы между делом одолел первый учебный год в колледже, не обращая внимания на факультативные предметы в программе обучения. Его оценки за первый семестр были не впечатляющими: одна “А”, две “В”, одна “С” и одна “D”.
Более интересными оказались результаты индивидуальных тестов, проводимых с каждым студентом. В них Джим был признан импульсивным, беспечным, легковозбудимым в противоположность дисциплинированности и самоконтролю…, но парадоксально, что его назвали также застенчивым и выделяющимся явной активностью, а также любителем серьёзных размышлений… крайнепридирчивым к социальным институтам… склонным жалеть себя… и удивительно мужественным, особое внимание уделялось его интересу к литературе и его способностям к сочинительству и передаче мыслей, что было видно из его записей, сделанных ещё в Александрии.