Никто не заплачет
Шрифт:
— А почему тогда Мотя так его боится? Хвост поджимает, дрожит. Очень много всего совпадает, — покачала головой Соня, — слишком много. И ты изо всех сил пытаешься своего драгоценного Федора оправдать. Ты зря это делаешь. Он блатной, точно тебе говорю, блатной.
— Однако ничего конкретного, кроме Мотиного поджатого хвоста, пока нет, улыбнулась Вера. — Ведь ты не уверена, что на той фотографии в милиции был именно Федор? Ты не можешь точно сказать: да, это он.
— Нет, — Соня даже кулачком по коленке стукнула от досады, — в том-то и дело, что нет. Очень похож. Понимаешь, если бы до этого я не узнала, что он увел Мотю насильно, я, наверное, вообще на фотографию никакого
— Вот видишь, мы с тобой наговариваем на человека без всяких доказательств. Кроме поджатого собачьего хвоста и блатных замашек, нет ничего. Собачьи сложные эмоции вообще не стоит обсуждать, мы с тобой в этом ничего не понимаем. А приблатненность бывает и в людях, вовсе не связанных с уголовным миром. Это в воздухе сейчас витает, это модно, поневоле человек перенимает. Тем более если он побывал в Чечне…
— Нет, — покачала головой Соня, — он не играет в блатного. Наоборот, старается это скрыть. Он играет в нормального. Но глаза… Я не знаю, как объяснить. Вот, помнишь, мы были в зоопарке? Мы обе тогда заметили, какие страшные, пустые глаза у медведя, особенно если он прямо на тебя смотрит. Ты мне еще рассказала тогда, что медведь — самый коварный и жестокий зверь, хотя в сказках он всегда простоватый и добрый. Ты говорила, медведь может задрать даже того, кто кормил его с раннего детства. Он притворяется покорным, дрессированным, человек не ждет от него беды, и вдруг он нападает неожиданно и задирает насмерть, ни с того ни с сего. Потом мне еще папа рассказывал, как медвежонка вырастили на буровой, в тайге. Он был ласковый, смешной, его все любили. А он вырос и задрал до смерти двоих геологов, именно тех, которые его молоком из соски откармливали.
— Ты хочешь сказать, у Федора такой же страшный взгляд, как у медведя в зоопарке? — улыбнулась Вера.
— Иногда бывает.
— Ладно, пора спать, — вздохнула Вера, — я постараюсь завтра найти тот злосчастный факс, если, конечно, не выкинула. В любом случае, когда перезвонит Курбатов, я договорюсь о встрече. Может, это внесет хоть какую-то ясность? Хотя, конечно, лучше было бы вообще не влезать… Но знаешь, пока нет серьезных оснований думать о человеке плохо. Давай мы с тобой оставим все наши детективные игры за скобками, будем жить, как жили, и Федор ни в коем случае не должен почувствовать, что мы в чем-то его подозреваем. Если он злодей и бандит, это может насторожить его. А если нормальный человек, то ему будет очень обидно. Ты согласна?
— Да, это логично, — кивнула Соня, — тем более другого выхода у нас нет. Он ведь просто так не исчезнет…
Вера долго не могла уснуть. Давно рассвело, а она все лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок и думала.
До сегодняшней ночи она не испытывала к Федору ничего, кроме глубокой благодарности. А теперь прибавилась еще, и жалость.
У человека было жуткое детство, он рос в грязи и ненависти, он прошел армию, служил в какой-то кошмарной части с дедовщиной и садистами-старшинами. У Веры волосы дыбом вставали, когда он рассказывал про армию. А потом Чечня, тоже грязь и ненависть. Об этом он даже рассказывать не хотел…
Все в его душе переломано, и напыщенность, опереточный надрыв вполне понятны. Ему хочется красивых чувств, высокой любви.
Конечно, история с сестрой звучит не правдоподобно, но если Федор и лжет, то прежде всего самому себе. Кому не больно признавать, что родная, любимая младшая сестра стала проституткой? Он потому и молчал о ней раньше.
А в Соне сработал детский жестокий максимализм. В этом она так похожа на свою маму… Чужой, другой, значит, способен на все. Верить нельзя. Десятилетнему
Он не врет, просто фантазирует, сдабривает грубую жизненную прозу красивыми и возвышенными страстями. Ему хочется, чтобы все выглядело ярко, как в кино. Уж злодеи, так непременно кровавые и беспощадные.
Если бы фирма «Стар-Сервис» была действительно мафиозно-бандитской, то никакие ее факсы к чужим людям не попали бы. Скорее всего маленькая полуавантюрная фирмочка-однодневка. Таких много сейчас. Люди запутались в долгах, быстренько закрылись. Разве серьезный бандит стал бы так говорить по телефону, как этот Курбатов? Разве он стал бы объяснять, извиняться, умолять?
Конечно, с Антоном Курбатовым стоит встретиться. И Федору лучше об этом не знать. К его сестре все это вряд ли имеет отношение. А он наломает дров сгоряча. Надо самой потихоньку разобраться, поискать факс. Ведь правда, был такой странный факс, просто адрес и что-то про Брунгильду…
Вера обратила на него внимание именно потому, что текст написан от руки, даже изучала почерк, вспомнила свое старое университетское увлечение графологией. Надо поискать. Может, и не выкинула вместе с другими ненужными бумагами? Жалко, если все-таки выкинула. В последнее время столько приходится переводить, голова кругом идет.
Да, скорее всего с фирмой «Стар-Сервис» получилась нелепая путаница, и Федина сестра здесь вовсе ни при чем. Возможно, девочка Наташа и вляпалась в какую-нибудь неприятную историю, и Федя теперь яростно ищет виноватых. А их, может, и вовсе нет. Девочка сделала глупость, дала себя обмануть…
Вера никогда эту сестру не видела, но поверить в радужную наивность современной юной девицы, у которой мама была судомойкой, а брат воевал в Чечне, все-таки сложно.
Вере было до слез жалко неуклюжего, сильного и при этом совершенно беззащитного Феденьку. Ей захотелось обнять его, погладить по голове, как маленького. Вряд ли его пьяница-мать делала это часто…
Было раннее ясное утро. Отчаянно щебетали птицы. Солнце уже пробивалось сквозь задернутые шторы. У Верочки наконец стали слипаться глаза.
В голове вдруг всплыла знаменитая шекспировская фраза: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним». Вера усмехнулась про себя, уже почти во сне. У Шекспира все это плохо кончалось. Бедный, настрадавшийся мавр взял и придушил красавицу Дездемону. А она ведь его пожалела, даже полюбила.
Инне Зелинской было трудно открыть глаза. Веки отяжелели, в голове гудело.
«И что лее я так надралась?» — спросила себя Инна.
Давно настал день. Инна разлепила веки и несколько минут тупо глядела перед собой, на задернутые бледно-голубые шторы. За окном ярко светило солнце. Мягкие голубоватые блики ложились на светлый лаковый паркет.
Нет, из этой красивой квартиры она никуда не переедет. Пусть Стас сам катится, а она не переедет. Хрен ему! Наверняка можно найти какие-то ходы, чтобы его отсюда выставить. Конечно, братков она не наймет. Не такая дура, получится себе дороже. А вот хороший адвокат может многое. Дорого, конечно, но на такое дело отец даст.