Никто не знает Сашу
Шрифт:
Вместо главного вокзала поезд приходил на пригородную станцию – часто составы проходили Чернозёмск по касательной. Саша ехал в такси через предрассветный мост, рассекающий вытянутое озеро, что рассекало город. За окном медленно выплывали очертания многоэтажек, хрущёвок, силуэты заводов. Среднероссийский, отчасти южный город, от юга взявший панибратство, от средней полосы – безнадёжность. Тоскливое место ссылки и рождения самых непонятых литераторов. В этом полуторамиллионике Саша не мог собрать и тридцати человек, а все его коллеги собирали здесь залы под сотню – настоящий успех для малоизвестных музыкантов. Они искренне удивлялись Саше – это же Чернозёмск! Такая атмосфера, такие люди! Мимо в бледном свете проносились всё те же цветные островки остановок с афишами эстрадных певцов и рэперов.
В этот раз у них получилось договориться с главной арт-площадкой города «Платоновым», знакомый местный бард дал свою группу под рассылку, и вроде от самого «Платонова» рассылки тоже были. Кроме того, сегодня будет эфир на радио, пусть и день в день, пусть утром. Было много звонков от зрителей, но «Платонов» не захотел делать предпродажу билетов – менеджер Антон с их со стороны вообще отвечал неохотно, в его паузах и молчании чувствовалось, что Сашино творчество ему неприятно. «Платонов» был модным книжным магазином, по совместительству кофейней с двумя концертными залами. Там обитала публика, что могла полюбить Сашины песни: 25–30 лет, с высшим образованием, преимущественно женщины. С тягой к новому, с тоской по прошлому. Нет, он, конечно, мог двигаться в сторону бард-клубов, гитарных слётов и прочее. Но это было словно догонять поезд, который катится на излёте по тупиковому пути.
– Радио шо ль? – молодой таксист с шапкой на затылок, впервые заговорил, когда они подъехали к воротам.
– Не знаю. Наверное.
– Ты не местный шо ль? С Москвы?
– С Поволжска. Оплата по карте.
…она сидела напротив, в маленькой студии, обшитой белыми решетчатыми панелями, как и он – в наушниках, и держа у рта чёрную голову микрофона, изогнутую цаплю, она произносила ей в ухо неудобные вопросы, смотрела ему прямо в глаза. Высокая, худая, с печальной неземной красотой, казалось, к ней не подступиться. Скуластое лицо француженки, птичий взгляд, ямочка на подбородке, вьющиеся волосы, узкие запястья – она была невесомой. К таким боятся подойти, они слишком красивы для похоти, нелогично одиноки. Кажется, такие видят некую изнанку мира, тонкие причинно-следственные связи. Саша смотрел на неё и чувствовал её хрупкость, невесомость, и то, как она смотрела в него. И ему казалось, что она видит в нём того, кем он никогда не был, какую-то его лучшую версию. И даже то, чего он сам в себе не видит, или не хочет видеть. И такое видение всегда раздражало Сашу – в его аквариум словно вламывались без спросу. Но с ней было по-другому. То ли она смотрела в Сашу мягко, а то ли дело было в её красоте – красивым всегда присваивают то, что им не принадлежит – но с ней Саше было не больно от того, что она заглядывает в него так глубоко. Саша догадывался, что и она тоже устала от того, как её видят другие. Что она всю жизнь пробивается сквозь свою невесомую красоту, сквозь птичий взгляд, узкие запястья, вьющиеся волосы, скуластое французское лицо, и даже – сквозь ямочку на подбородке. Как Саша – сквозь стенку аквариума. Её всегда видят вот такой – невесомой, печально-красивой, и надо оправдывать эту красоту и печаль, и может, она так устала от этой невесомости на плечах. И потому-то, наверное, Саша прощал ей её взгляд – он понимал, что она такая же, и понимал, что она понимает, что он понимает это. Он даже подумал о ней, как о параллельной жизни – он бы мог быть с ней, было в них что-то схожее. Но все эти параллельные мечты перечёркивала обручальная полоска на её безымянном. Саша просто смотрел и отвечал на неудобные вопросы.
14. Юлия-Ю. Радиоведущая, 30 лет, Чернозёмск, в радиостудии
Доброе лицо, красивые руки. Кожа помнит солнце Индии, волосы – пыль Непала. Высокий. Настолько загорелый, насколько неразговорчивый. Вешает пальто в отпечатках городов в шкаф, садится, смотрит по-птичьи, проверяет микрофон по просьбе звукорежиссёра: раз-два, раз-два, оттаивает, улыбается, и уже готов выбрать: чай или кофе?
Чай – чёрный, пряный, это пахнет
Кофе – пальцы старухи собирают красные ягоды, тёмные зёрна, это пахнет: барные стойки от Москвы до Нью-Йорка, свитера с горлом, заломленная страница с датой собственной смерти. Чашка падает в Чикаго, чтобы разлететься на куски в Питере. Кофе – это горечь, сердце тьмы, таксисты курят на мосту, кофе – это бледное утро, украденные сны, чёрная гуща в форме женского глаза – смотрит со дна в очередном городе в лицо одиночки.
Выбирает кофе.
Мысли о нём заплетаются в венец, пока я смотрю на него. Я бы хотела их записать, но они живут только здесь. Как гербарий в старой книге. Живут, сжатые между страниц. Вытащишь – развалятся.
Улыбается кротко. Приехал заранее. Не под стать другим. Разбитным, что горят от пьянки к похмелью, от стакана да к песне, а просыпаются с новым цветом глаз каждое утро. Он не такой. Он подключает, подправляет плывущую третью, ориентируясь на скорость ветра с востока. Он споёт всего три, бережёт голос перед концертом, так пахнет тридцать один. Взгляд ясен, спокоен, а там – изгиб Ганга, синеватые горы, пение монахов, а там – улицы Катманду, будто спутанные волосы любовниц, жёлтые города, а там – горы мусора, тление тел, благовоний, а там…. сигнал – тридцать секунд – надевает наушники, пододвигается к микрофону, тридцать секунд мы смотрим: он улыбаясь, я почти – нет, не знает, что я вижу в нём, здесь в студии…
«… утро, наши радиослушатели и это программа «Бодрое утро»! Сегодня у нас в студии гость многогранный и интересный: автор и исполнитель, музыкант в жанре авторской песни, и, знаю, он сам просил его так не называть – бард – потому – не-бард, Александр Даль. Саш, банальный вопрос, но многие слушатели могут сегодня впервые узнать о тебе. Расскажи, пожалуйста, как ты стал музыкантом и почему такое категорическое отношение к слову…»
Глядит в весну за окном, читает по облакам.
«… Поволжске, ну, откуда я родом, там проходили разные популярные фестивали бардовские, ну и вообще это течение было сильным. И там прошла моя юность, и как-то …»
Так пахнет междуречье, легендарная излучина, где заблудилось лето и ржавые баржи. Куда не выйдешь – придёшь к воде, речные ведьмы ловят утопших сетями седых волос и вот – первая жёлтая лодка.
«… А расскажи про свою первую? Какой и откуда…»
«…брал у отца. Тайком, он тоже был бардом, точнее, он как раз и был бардом, ну, в классическом смысле. Хранил свою в шкафу, и вот когда он уходил в институт…»
Мальчик, шкаф, Нарния. Первая. Открывать гитару как познавать женщину, так пахнет полынь меж пальцев. Выход из комнаты – в реку. Шесть ступеней. Тронешь первую – зальёт по щиколотку. Вторую – по колено. Он прыгает в лодку с берега.
«…и вот по-настоящему первую, мою – подарила мать. И я перестал брать инструмент в долг у отца, вот…»
Гитару в долг у отца – это голос в долг у отца. С каждой сыгранной сыном песней отец старел на день, а когда отец сам на ней играл – обращал свою старость на день назад. Сын с отцом стали сообщающимися сосудами. Делились морщинами через музыку.
«…тем более, он был немного против моего творчества какого-то, он хотел, чтобы я занялся физикой».
«Вечный конфликт физиков и?..»
«… нарушал законы авторской песни, своё придумывал, перекладывал песни из его тетрадки на какие-то другие…»
Перепел Слово его. Откровение от жёлтых страниц и графлённой тетради. Библия от июля и гула моторных лодок. Изгнание Адама. Из райского сада – сюда, в городки, где по вторникам дождь.
«… ну и вот тут мне мама и подарила. Это была болгарская, знаете, ну музыканты меня…»
Гитару в дар, как гетеру – в подарок. Привели, послушную за руку. Издать шесть вздохов. От мальчика к мужу. Пальцы в медные волосы, тысячу раз воспетыми до, и извлекает первый стон – до…