Никто не знает Сашу
Шрифт:
– Давайте перенесём? На пару часов? Я сам выйду и скажу зрителям, что по техническим причинам концерт переносится на полтора часа. Или сколько у них сэт?
– Через два часа тут мастер-класс по ведению Инстаграмма. А потом мы закрываемся.
Саша смотрел на гитару, провода, пульт.
– Я не буду играть. Я не могу.
Антон изучал его мятую футболку.
– Простите, но тогда я вынужден взять с вас неустойку.
– Слушайте, это я вообще-то должен…
Антон уже кому-то звонил. Саша быстро набирал сообщение Алине.
– Леночка, есть предпродажа по Далю? А! Оплата на входе?
Антон пошёл к двери, остановился.
– Ну что я могу сказать – нет так нет. Очень печально. Мы выполнили всё со своей стороны. Объявите тогда, что не будете играть сегодня.
– Нет, я не буду объявлять, идите и скажите, что произошло на самом…
Антон
18. Элина Аристарховна, библиотекарь, 53 года, Каховка (Черноземская обл.) в маршрутке
Ох, на что, на что мне всё это, зачем, господи, боги мои, гнев Ахилесса, двадцать два несчастья, почему, зачем? Какой гад этот Александр Даль, моя дочь так любила его песни, а он, мы ехали на его концерт из такого далека, а он, какая, простите, сволочь, какой мудак, нет, не надо таких слов, никто таких слов не достоин, такие слова неэтично, такие слова неприлично, простите меня за такие слова, просто недостойный её любви, бессовестный, легкомысленный дурак, ни стыда ни совести, безответственный, неумный, сволочь, подлец, подонок, мерзавец, дрянь, ой нет-нет, простите меня за такие слова, прошу прощения, он просто ошибся, сошедший с тропы, заблудшая душа, нищий духом, ранящий в своей слепоте, ох, как же он её, равнодушие страшнее всего, идиот, мудак, мразь, господи, простите меня за такие слова, нет, нет, он просто такой человек, он не виноват, да почему не виноват, он виноват по всем статьям, а судьи кто, имею ли я право?
А почему нет? Почему я не отменяла наш поэтический, куда пришло всего четыре человека, почему я работаю в глуши, почему я содержу пыльный бастион книг, преданья старины, я же делаю это, для кого я ехала туда, всё для неё, и это ужасное заведение, вычурное, аляпистое, неприличное – для неё, и потратила на билет – для неё, а он, в своём пошлом пальто, он сделал это. Я для неё взяла и подошла, и сказала, взяла и подошла, взяла и сказала, для своей дочери, что так любит его песни, а он сделал это.
Она была ошеломлена. Она была так расстроена. Она побледнела, о боги, бледные ланиты, как побледнела, и губа задрожала, как в детстве, дитя сама в толпе детей, но удержалась и никто не заметил, кроме меня, но я-то знаю, сволочь, преступник, мужлан, ублюдок, выблядок, блядь… ой-ой-ой, не надо так, никто этого не слышал, жутко неприлично, фу, нельзя, в конце концов, не эстетично, не литературно.
Никогда мне не нравились его песни. Это ни Пушкин, ни Лермонтов, ни даже, простите, Окуджава, господи, всё это было бы смешно, когда бы не было так, нет, что-то есть, что-то есть, но я никогда не понимала мою девочку, её увлечённость. Зачем, когда есть великие вершины, солнце наше, лучшее учение, нет, я не понимаю это поколение, вы друзья как ни садитесь, нет, это всё не то, да ещё и выступление в таком месте, здравствуй, племя молодое. Откровенные платья девушек, и причёски гостей, почему у всех лысые виски, и такая яркая помада, и узкие джинсы, срамота, и эти картины на стенах, а главное, книжный магазин и кофейня, носящие имя пусть странного, но достойного Платонова, как это – книги в одном ряду с кофе? просто праздник, их же можно изгваздать, посадить пятно, замарать, дымящийся куб совести, книги и пирожные в одном ряду, как будто книги – еда, величайшее из чудес, как будто книги – едят, всё как-то напоказ, как на сцене, и негде сесть, если стеснён в финансах… Не надо было ехать в такое место, но она так хотела, и тут вышел этот молодой человек в голубой рубашке, совсем юноша, и всё сказал, пренеприятнейшее известие.
И я не смогла сдержать возмущения, моя дочь так расстроилась, я спросила, почему, что случилось, и молодой человек сказал, что он отказывается играть из-за группы в соседнем зале, да, слышно было, как они настраивают свои чудовищные инструменты, и это было уже чудовищно громко, и она побледнела, но в её глазах ещё была надежда, и ради той надежды я спросила, а он разве не знал про группу? И молодой человек сказал: он знал. И удалился, вышел вон и растворился.
И мы стояли там, две растерянные, униженные и оскорблённые, лишние люди посреди огромной очереди на чудовищную музыкальную группу, бритые виски, знакомые всё лица, мы стояли там, мать и дочь, мы не знали, что делать, и тогда я решила, решилась. Ради неё. А он. Наглец, бесстыдник. Какое хамство, хам, хамло, трепло, брехло, преступник, нарушитель, и подколодная змея, гадюка, врун, и лжец, и лгун, и трус
С самого начало всё как-то пошло не так, о, ледяная, сырая, прокуренная маршрутка. Как же мне было стыдно перед ней за нашу бедность, за жидкую грязь под ногами, она же выбрала свой лучший наряд, это платье, немного откровенное, но ладно, быть можно дельным человеком, сегодня же был такой день, такой её день, а вокруг грязь, а мы выглядели так хорошо, слишком хорошо для этой маршрутки, мне было так стыдно за нашу бедность и нищету, и я так глупо поругалась с водителем из-за его громкой пошлой музыки, блатной песни, а ещё он курил в маршрутке и разговаривал по телефону за рулём, о, зачем он так мне нахамил, и его совершенно не волновало, что у нас такой день, его не задела моя фраза про ударение в слове «звонит», как мы препирались всю дорогу, он всё грозился нас высадить, невежи судят точно так, и за остановку до заведения «Платонов» остановил маршрутку и сказал, что не поедет дальше, пока мы не выйдем, и мы вышли – я гордая, молчащая, но такая отчаянная внутри, над седой равниной моря, она – молчащая мне в укор, молчащая в меня.
И пришлось идти пешком, с корабля на бал, до заведения «Платонов», книги и кофе, какой ужас, а мы выглядели так плохо, так смешно для этого большого города, даже её платье под пальто, особенно – её платье, а она всё стремилась идти чуть впереди меня, словно она не со мной, старой кошёлкой да книжным червём… И она сама спрашивала дорогу, вырывалась вперёд, закатывала глаза, когда мама умничала, когда мама пыталась как-то подбодрить, пошутить, подметить пороки города, о, как же я была нелепа, нелепая мать, клуша, деревенщина в центре города со своей деревенской дочерью, над кем смеётесь, о, стыд, позор, мы прошли через весь центр под насмешливые взгляды прохожих, окон, витрин, иностранных машин, высмеянные всеми, незамеченные никем.
И потом огромная очередь, в которой мы отстояли зря, так как она была не на него, негде сесть, юноша, с учёным видом знатока сказал нам – ничего не будет, он отказывается играть, и мы ждали его, и он вышел. О, зачем, я подошла к нему. Просила же не для себя. Для дочки. Она же по нему с ума сходила. Ох, мерзавец.
Как же она ждала этого дня. Всё ещё год назад началось, нашла в сети Интернет. Слушала с таким упоеньем и подпевала, шевелила губами, и выглядела такой нелепой и счастливой. Она давала послушать мне. Да, он отдавал дань традиции, да в нём звучали народные мотивы, рождённый ползать, как известно, но всё-таки, неплохой слог и неожиданные рифмы, правда, иногда нецензурная брань, нецензурную брань нельзя, это нецензурно – брань, и вставлять в песню с библейской цитатой такое слово! Я просто хотела уберечь её. И когда я пожурила её за это бездумное увлечение, указала на неуместность некоторых оборотов, и тем более, недопустимость поехать так далеко на его концерт, пусть сильнее грянет буря, ларчик просто открывался, ты никуда не поедешь одна, как она кричала, хлопнула дверь, разлетелась тарелка, всё смешалось в доме, мы не разговаривали несколько дней. Ах, она запиралась в комнате, сложный возраст, и слушала эти песни, будто он ей – отец, а не я ей – мать. Ох, как мы отдалились, девочка моя. Она больше не улыбалась мне, чем меньше женщину мы любим. И когда она уже смирилась, и больше при мне его не слушала, но слушала тайком, и о поездке больше не заикалась, тогда я и купила ей билеты. Ведь юность – время сладкое и сложное. Она – всё, что у меня есть.
О, в какой радости прошли сборы, мы же ещё не знали ни про грядущую ссору в маршрутке, ни про будущий позор в городе, ни про очередь, ни про юношу, о, мы нашли бы силы пережить это – она бы – его песнями, я бы – её счастьем, мы бы сидели с ней рядышком в темноте, бок о боком, мать и дочь, но он отказал. Он вышел из зала, уже одетый, в новомодном пальто, я подошла, дочь была где-то поодаль, но я ощущала её своей жёсткой тощей спиной, спиной кошёлки, книжного червя, и тут я попросила, никогда ничего не просите. И он отказал. В такой день. Сука. Простите, не надо таких слов. Извините, прошу прощения, я более не буду, я сожалею и раскаиваюсь, я приношу извинения, такого больше не повторится, сука. Все мужчины такие, вы знали про группу – нет, не знал – но юноша нам только что сказал иное – нет, я не знал про группу. Лжец, лгун, бесстыдник. Он отнял её у меня, отнял ещё раз, хотя она сидит рядом со мной в маршрутке, но уже отнятая, и скучно и грустно, он отнял её лишь одним отказом, скупой рыцарь, на глазах у неё, у всех, втоптал в пыль, а счастье было так возможно: