Нина
Шрифт:
Где-то наверху раздавались отвратительные детские голоса.
Железисто несло самогоном; вероятно, его варили тут постоянно.
Квартира №1, куда привела Антонина Максимовна, занимала половину первого этажа.
У входа стояли какие-то ящики, мрачный коридор смотрел плотно закрытыми комнатами.
Лишь у дальнего конца падал мутный отсвет: вероятно, там была кухня со стеклянной дверью.
Веяло специфическим запахом жилища, в котором не предусмотрено ванных комнат, а горячая вода есть только из полуживой газовой колонки.
Просевший пол, казалось, источал миазмы подвала.
Трудно было представить, что в городе-миллионере, столице субъекта, украшенной сталагмитами московского пошиба, еще сохранились такие клоаки.
Щелкнул выключатель.
Под потолком вспыхнула желтая лампочка без абажура; от нее стало еще темнее.
– Тонюшка, это ты?
Дрожащий старушечий голос раздался откуда-то из глубины.
– Я, мама, я! – ответила Антонина Максимовна, с грохотом запирая замки. – Посиди у себя. Привела нового доктора, будет меня лечить.
Повесив куртку и разувшись, Волков прошел за хозяйкой.
Комната была огромной и напоминала мебельный склад, куда некуда ступить.
Справа возвышался гардероб – громоздкий, как отколовшаяся скала.
В получившийся альков втиснулась деревянная кровать на ножках.
Она относилась к категории, которая в советские времена позиционировалась «супружеской», хотя была чуть шире современной полутораспальной.
Вероятно, конструкция грохотала, как ткацкий станок.
Красное покрывало резало глаз.
Сбоку поднимался ковер с красно-черным орнаментом.
На изголовье смотрело бра в форме тюльпана, шнурок отчего-то покачивался.
У стены примостился сильно поцарапанный журнальный столик.
Около него стояли два кресла – тоже советского образца, с лакированными боковинами.
Дальше тянулся еще один шкаф, книжно-посудный.
Остальное пространство заполнили кособокие стулья, тумбочки, еще что-то, вряд ли используемое в быту.
В торце раскинулось огромное окно, наглухо затянутое тюлем.
Слева от него открывался узкий проем без двери: то ли вход в смежную комнату, то ли выгороженная кладовка; там тоже виднелся какой-то хлам.
На единственной пустой стене висел классический гобелен «Возок Наполеона». Вероятно, тут когда-то стояла еще одна кровать, но ее увезли, а императора бросили умирать в немытой России.
Внося последний штрих в неуют жилища, дрожал плотный дух лекарств.
Пузырьки и коробочки стояли на столике, на полках шкафа, даже на телевизоре, который темнел в углу.
Волков подумал, что от жизни в таком доме, такой квартире, такой комнате даже при наличии гормонов можно впасть в депрессию и повеситься.
– Садись, – сказала Антонина Максимовна
Он опустился в кресло.
– Обедать будешь? – продолжила она.
– Да нет. Спасибо, Ниночка, я уже пообедал.
На самом деле по пути в аптеку Волков подкрепился парой хачапури, перехваченных у ларька.
Они лишь усилили голод; сейчас он, по штампованному выражению, был готов съесть слона.
Но от мысли о здешней кухне, где наверняка несет канализацией, а на столе лежит заскорузлая клеенка, обедать расхотелось.
– Тогда кофе? Он, правда, старый, года три стоит, еще от зятя остался, я-то не пью, давление.
– Давай, – согласился он.
Даже старый кофе мог перебить лекарственную вонь, от которой замутило.
– Хорошо. Тогда пойду вскипячу чайник. Выпьешь на дорожку.
– Какую дорожку?
– Как какую? Ты меня привез, спасибо. Переведешь дух, сядешь в свою роскошную машину и поедешь дальше.
– О том, что машина у меня роскошная, не спорю, – Волков кивнул. – Но как это «поеду»? А… лечение?
– Какое «лечение»?..
Антонина Максимовна повернулась всем корпусом.
–…Юрка, ты что? офонарел?
– Почему «офонарел»? – возразил он. – Нина? зачем сюда ехали вообще? Мы, кажется, обо всем договорились.
Сняв плащ, оставшись в черной юбке и белой блузке, бывшая лаборантка вновь сделалась привлекательной.
Бюст за минувшие годы стал еще более обильным, талия выглядела неширокой.
К тому же она где-то походя намазалась розовым маслом, подходящим к нынешнему возрасту лучше, чем духи «Инсолянс».
Мысли о жене куда-то ушли, идея насчет стакана и шприца показалась глупой.
Дело стоило довести до точки.
– Разве нет?
– Бесстыдники мы с тобой! – она закрыла лицо руками. – Надо же до такого договориться! Слушай, давай считать, что пошутили. Я тебе налью кофе, и ты уедешь по делам.
Возможность все свернуть, не теряя хорошей мины, встала в полный рост.
Но сворачивать уже не хотелось.
Колени Антонины Максимовны казались красивыми; только дурак мог отказаться от обладания ею.
Живот, обтянутый черной юбкой, был прежним.
Волков почувствовал, что ему опять есть чем туда прижаться.
– Нет, Нина, – ответил он. – Не пошутили. То, зачем приехали, серьезно. Твое здоровье надо поправлять. Раздевайся и ложись. Буду тебя лечить.
Слова звучали искренне, искренними они и были.