Нищета. Часть первая
Шрифт:
Высокая худая женщина, сидевшая спиной к Анжеле, проговорила в промежутке между двумя приступами кашля:
— Ну и промокли же вы, тетушка! Видать, немало пришлось вам шлепать по грязи?
— Хе-хе! Да уж не больше, чем тебе; но ты успела так высохнуть, что стала похожа на копченую селедку! — ответила старуха.
Исхудавшая женщина отвернулась, чтобы скрыть краску смущения, выступившую на щеках. Анжела узнала в ней Олимпию.
— В конце концов, — сказала старуха уже мягче, — ни ты, ни я не виноваты, что стали такими.
Олимпию вызвали, и она ушла.
Надзирательница обратилась к торговке птичьим кормом:
— Ну что, матушка, полегчало? Подлили маслица в лампу, и огонек разгорелся! Только другой раз не делайте глупостей: помаялись на своем веку, пора и на покой. В богадельне кормят три раза в день, дают теплое шерстяное платье
— Неужто? — оживилась старуха и стала рассказывать о том, как умирали ее предки. — Все они прозябали в нужде. И так из поколенья в поколенье, сын за отцом, дочь за матерью кончали жизнь в больнице. Чистая напасть! Ну, стоило ли безропотно повиноваться такой злой судьбе? Нет! И она поклялась, что отправится на тот свет иначе, с другой станции! Однажды, вернувшись из больницы, она застала комнату пустой: ее мать отвезли в Сальпетриер [18] и поместили со слабоумными… Как вам это нравится? Женщину в здравом рассудке, не хуже других! Ах ты Господи! Она пулей полетела вызволять мамашу. Вот уже семь лет ходит она за больной. Ну и хлопотливое же это дело! Сколько денег перекочевало в карман к аптекарю! А все вещи одна за другою пошли в ломбард… Все равно, она об этом не жалеет, и если бы пришлось начинать сызнова, на карачках поползла бы выручать свою бедную мать. А сама она твердо решила, что бы там ни говорили, продолжать свое ремесло, даром что в феврале, двадцать шестого числа, ей стукнет семьдесят пять!
18
Сальпетриер — больница в Париже для престарелых женщин с отделением для душевнобольных.
— Вот как! — заметила женщина в черном, робко державшаяся в сторонке. — Стало быть, Виктор Гюго вам ровесник… На вашем месте я бы ему написала.
— Кому? — переспросила торговка птичьим кормом.
— Виктору Гюго.
— Не слыхала про такого. Он, верно, из благотворителей?
— Возможно ли? — воскликнула женщина в черном. — Вы никогда не слышали о Викторе Гюго?
— Что же тут удивительного? — возразила старуха. — Всех знать нельзя. И потом, какой в этом прок? Ведь я все равно писать не умею.
Она еще раз глотнула подогретого вина и, оживившись, продолжала:
— Нет, писать я не умею. Разве при Наполеоне Великом учили грамоте таких, как мы? И парни, и девки — все оказывались на парижской мостовой, всех пожирала Великая армия [19] . Орудовать саблей да за полком идти можно и без букваря, хе-хе! Я не про себя говорю: меня такая жизнь не соблазняла. Не раз я могла выйти замуж… Глядите, какая я теперь… А в восемнадцать лет, верьте — не верьте, я была девка что надо. В Сент-Антуанском предместье, где я родилась, женихов было хоть отбавляй. Да только все горбатые, хромые, которых в армию не брали, а других женихов тогда не было. Но, ей-богу, замужество меня не прельщало. Взять хоть бы нашу семью: куча малышей, старшему — шестой год, отца нет… Сколько моей бедной матери приходилось гнуть спину, чтобы накормить всю ораву! Дети! С ними хлебнешь горя, уж я-то нагляделась!
19
Великая армия — то есть армия, созданная в 1811 г. Наполеоном I для похода на Россию.
— Значит, — спросила женщина в черном, — вы так и не вышли замуж?
— Вышла все-таки, — ответила старуха, — надо же сделать глупость хоть раз в жизни! Но уж я такого дурака сваляла, что глупее и не придумаешь. Вообразите: когда у нас в семье кто поумирал, кто пристроился, а кто пошел по рукам — нас было трое сестер, — и на моей шее осталась только мать, я взяла да и вышла замуж за одного портного, славного, работящего парня, опрятного как девушка; мы могли бы жить с ним припеваючи. Но не тут-то было! Муженек мой ударился в политику, и его не хотели держать ни в одной мастерской. Так он нигде и не устроился. Мне приходилось тянуть лямку за троих… А я даже сердиться на него не могла — уж такой он был хороший! Ему оставалось только одно: чинить старый хлам, да и эти заказы случались не всегда. Бывало, сидит бедняга с иглой в руках на нашем чердаке и тешит себя мечтами… Чего
20
Видели мы республику в сорок восьмом! — Речь идет о буржуазной республике, провозглашенной во Франции после Февральской революции 1848 г. и бегства короля Луи-Филиппа в Англию.
21
…загубил себя в июньские дни. — Имеется в виду кровавое подавление войсками генерала Кавеньяка восстания парижских рабочих в июне 1848 г.
— И подумать только, — продолжала старуха, помолчав, — подумать только, что так всегда было и всегда так будет в этом проклятом мире! И, знаете, чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что доченька моя вовремя догадалась помереть…
— Как так? — удивилась Анжела.
— Я столько мучений перенесла, пока она на свет появилась… А она, умница такая, от них избавилась: на третий день померла…
Торговка вздохнула, потом поднялась, взяла корзинку со своим нехитрым товаром и собралась уходить. Надзирательница вновь предложила помочь ей устроиться в богадельне.
— Нет, спасибо! — ответила та с лукавой усмешкой. — Спасибо, не беспокойтесь за меня! Вот уж больше шестидесяти пяти лет, как я из кожи вон лезу, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я уже привыкла и, пожалуй, соскучилась бы без дела. Конечно, в моем курятнике на улице Глясьер не ахти как сладко: там чертовски дует изо всех щелей, а в печке не ищите наваристого бульона и жареной телятины. Не беда, зато там я у себя, и по мне уж лучше дрожать от холода и жевать сухую корку, которую сама заработала, чем вольготно жить в другом месте. Вам смешно? Посудите сами: в этой дыре зимой мерзнешь, летом от жары изнываешь; но зато это мой угол, и там, на моем тюфяке, меня найдут мертвой в тот день, когда я уже не в силах буду тащиться в поле за кормом для пташек!
«Увы, — подумала Анжела, — почему и у меня нет своего „курятника“, где бы я могла по целым дням спокойно работать? Большего мне и не надо… Но похоже, что и это — слишком много…»
Отсутствие Олимпии показалось Анжеле бесконечно долгим. Ожидая ее, она невольно наблюдала за окружающими. Все они были несчастны, как и она сама, но у каждой было свое горе.
Рядом с нею сидела женщина, худоба которой превосходила все, что можно вообразить, — живой скелет, воплощение голода. У ее ног, стараясь устроиться как можно незаметнее, прикорнул десятилетний мальчуган. Для женского отделения ночлежки он был уже слишком взрослым, а для мужского слишком мал. В огромном Париже не нашлось места для этого несчастного существа…
— Сиди смирно, чтобы тебя не увидели! — наказывала ему мать, попросив Анжелу прикрыть мальчика своим платьем.
По ее словам, она была вдовой; бедный малыш не знал своего отца, каменщика, который разбился, упав с пятого этажа. Несчастье произошло, когда она была беременна; у нее испортилась кровь и начались нервные припадки; от них судорогой сводило пальцы так, что она не могла больше шить. Малыша поместили в приют, а ее, лишенную пристанища и куска хлеба, полиция отправила в арестный дом.
— В арестный дом? — переспросила Анжела. — Что это такое?
— Это вроде тюрьмы для тех, у кого ничего нет; и там, если хотите знать, вовсе не плохо! — Она вздохнула. — Я не прочь была бы там остаться. Я мыла посуду, делала всякую мелкую работу, которая мне по силам: ведь я калека… — Она показала Анжеле свои негнущиеся пальцы. — Надзирательницы знали, что я честная женщина, и хорошо ко мне относились. Но в один прекрасный день моего малыша выгнали из приюта, а меня выпустили, чтобы я сама заботилась о сыне. Как будто у нас всего стало вдоволь: работы, здоровья, денег…