Нищета. Часть вторая

Гетрэ Жан

— Нет, я ревнив.

— Пентюх! Раз она панельная — чего тут ревновать.

— То не считается. Кореши — дело другое.

— Подумать только, ведь мой Огюст — такого же возраста! — заметил Лезорн Жан-Этьену.

— Поэтому ты и разнежился, старый осел?

— Да, мне хотелось бы, чтобы он был здесь, вместе с ними… Огюст из тех, кого не смущает вид красной водички (крови); в шестнадцать лет мой паренек уже чуть не ухайдакал хозяина ударом

ножа. Но на сей раз заводчик остался жив; докончить его удалось уже после выхода Огюста из тюрьмы.

— Зачем ты мелешь все это? Назюзюкался ты, что ли?

Лезорн продолжал, делая вид, что не понимает:

— Прямо за сердце хватает, когда я вижу этих ребят!

Старший из шайки подошел к Лезорну. Впервые они слышали, что чей-то отец находит их компанию подходящей для своего сына. Если бы не прочувствованный тон бандита, его слова приняли бы за шутку. С другой стороны, их интересовало, почему этот Огюст так настойчиво пытался убить хозяина? Может быть, из мести?

— Сударь, — сказал Шифар, — мне и моим товарищам очень приятно, что вы приравняли нас к своему сыну; он, видно, славный парень.

Лезорн сделал вид, что польщен. Остальные подошли поближе.

— Чем же хозяин так его обидел?

— Обольстил его сестру, — ответил бандит с достоинством.

— Браво! — хором воскликнули юноши. — Этот парень свойский! Да здравствует Огюст Бродар! Передайте ему, что мы избираем его нашим почетным председателем!

— Спасибо, друзья! — воскликнул Лезорн.

Они с энтузиазмом чокнулись.

— Пойдем, пойдем, ты и так уже нализался! — вмешался Жан-Этьен, пытаясь увести Лезорна, который не сопротивлялся: он уже добился того, что ему было нужно.

— Если ты будешь так глупо себя вести, то нам не придется промышлять вместе! — ворчал Жан-Этьен. — Черт побери! Чувствительный папаша! Это совершенно лишнее!

Лезорн притворился, будто на свежем воздухе пришел в себя и теперь жалеет о происшедшем. Браня и поддерживая товарища, спотыкавшегося на каждом шагу, Жан-Этьен довел его до гостиницы на улице Сент-Маргерит.

— Вот надрызгался-то! — заметил проходивший мимо оборванный, но веселый мальчишка худому старику, который вместе с ним собирал тряпки.

— Может быть, он хотел забыться! — возразил тот.

— Фу, что за противные рожи! — сказал мальчишка. — Словно два филина!

На другой день в газетах можно было прочесть:

«В трактире „У черта“ произошла скандальная сцена: несколько мальчишек-бродяг из предместья устроили пирушку в честь Огюста Бродара, недавно отбывшего тюремное заключение (в настоящее время он опять арестован по обвинению в новом убийстве). Этот бандит из молодых, да ранний. Его торжественно провозгласили главарем шайки, с титулом почетного председателя… Мы надеемся, что власти немедленно примут самые строгие меры против будущих преступников».

После появления этой заметки Огюста вызвали на допрос.

— Почему вы в первый же вечер по приезде, вместо того чтобы явиться в префектуру, отправились ужинать с проституткой? — спросил следователь.

— Не понимаю вас, сударь. Я знаком только с честными людьми.

— Обдумывайте

свои слова! Почему ваш соучастник Габриэль выжидал вашего приезда, чтобы убить Руссерана, которому угрожала ваша месть? Лишь только вас выпустили из тюрьмы, как преступление совершилось.

— Мне неизвестно, сударь, как был убит Руссеран; но скорбеть о его смерти, подобно его друзьям, я не могу.

— Рекомендую вам, молодой человек, чистосердечно признаться во всем, а не вести себя вызывающе. Говорю это в ваших интересах. Когда вас судили первый раз, вы держались иначе.

Разумеется, Огюст значительно изменился за это время!

— Мне не в чем признаваться, — ответил он, — ибо я ни в чем не виноват.

Этот краткий допрос был первым и последним перед слушанием дела. Ввиду бегства главного обвиняемого, Габриэля (он же Санблер), решено было судить его сообщника.

Огюст заметил, что надзиратель, приносивший ему еду, многозначительно на него поглядывает. Юноше казалось, что он уже видел этого человека с непомерно большой головой на тщедушном теле. Он, конечно, с ним где-то встречался. Но где? Огюст старался припомнить. Всякие сомнения рассеялись, когда он услышал, как надзиратель тихонько напевает:

Раз каторжник освобожденный Шел по дороге, долго шел… Он много дней в пути провел, Больной, голодный, изможденный…

— Клервоский Вийон! — воскликнул Огюст.

— Он самый, — сказал мужчина, похожий на ночную бабочку. — Меня тоже выпустили, но ведь я гол как сокол, ничего не умею делать. И мне к тюрьме не привыкать; я здесь свой… Вот и попросил взять меня надзирателем… Я предпочел бы освободить всех арестантов, — добавил он меланхолически, записывая на грязном клочке бумаги вдруг пришедшую ему в голову рифму, которую он искал с самого утра, — но мне не хочется снова очутиться на улице, там слишком холодно… Вот как низко я пал!

— Бедняга Вийон! — промолвил Огюст.

На другой день их разговор длился дольше. Надзиратель сообщил, в чем именно обвинялся Огюст.

— Приговор заранее вынесен, старина. Головы никто не лишится; правда, Санблер будет осужден на смерть, но заочно, а тебе грозит пожизненная каторга.

— Не может быть! — воскликнул Огюст. — Я должен отыскать сестер и отца.

— Отца? Я его знаю. Сегодня он при мне сказал кому-то из судейских: «Бедный Огюст, видно, никак не мог забыть, что Руссеран соблазнил его сестру».

Огюст вздрогнул от гнева.

— Я должен бежать отсюда!

— Из тюрьмы Мазас? В своем ли ты уме?

— Да, из тюрьмы Мазас. Я знаю, что это еще никому не удавалось, но все равно!

— Мы обмозгуем это дело, — обещал надзиратель.

Прошло недели две; разговор не возобновлялся.

Наконец день суда был назначен.

— Знаешь, я придумал, как тебе помочь! — сказал вечером Огюсту надзиратель-поэт.

— Каким образом?

— Я, конечно, звезд с неба не хватаю, но порою и мне приходят в голову удачные мысли. Результат иногда получается неплохой. Недаром меня прозвали «артистом»…