Ночь без алиби
Шрифт:
Я тогда как безумный метался по лесу. Хотел во что бы то ни стало разыскать убийцу - да, да, ибо я уже смутно сознавал, что сумею доказать свою невиновность, только поймав негодяя. И это было моей самой большой ошибкой. О том, чтобы сообщить полиции, я подумал, но испугался: вдруг меня там арестуют. Стал перебирать в памяти весь вечер, шаг за шагом: ссора у трактира, да еще при свидетелях; люди видели, как я в ярости бросился вслед за Мадером. Кто мне поверит, если столько фактов говорят против меня? Но ведь именно поэтому мне и надо было как можно скорее вызвать полицию. Это бы хоть сколько-нибудь отвело от меня подозрения…
Обессилевший, я вернулся домой - вошел не через калитку, а перелез через забор, чтобы меня не видели, - прокрался в свою комнату и рухнул на кровать. «Нельзя так, - говорил я себе, - сейчас же встань и иди в полицию!» Но не трогался с места и думал; потом услышал, как залаяли собаки и кто-то кулаком забарабанил в дверь.
Нет, ни один суд на свете не оправдал бы меня. И на месте судьи я также решил бы: виновен!
И тем не менее я был невиновен. Да, будучи невиновным, я сидел здесь и должен был отбывать наказание, которого не заслужил.
Я вздрагиваю в испуге. Что это - я рассказывал или мне приснилось? С кем я говорил - с Мюллером или Грюневальдом? Что-то меня вспугнуло. Значит, я все-таки уснул. Слева слышится ровное дыхание. Мюллер спит. Когда же он перестал слушать? Оба мы, наверно, задремали сразу. Меня утешала мысль, что он по крайней мере проспит задуманный им побег. Я отказался бежать с ним, но буду ли я тверд в этом решении до утра? Лучше спать, чем попусту ломать голову. Завтра надо непременно что-то предпринять; попрошу, чтобы меня отвели к Вюнше, к прокурору, к кому угодно, не то я с ума сойду. Я должен наконец высказаться. Молчание было ошибкой.
Повертываюсь на другой бок. Одеяло царапает кожу. Когда я после нервного шока лежал в тюремной санчасти, на койках там было постельное белье, как в больнице… Тогда я не видел выхода. Эх, дали бы мне сейчас этот шанс, который я не использовал. Ладно, хватит, кончай думать и спи…
На какое-то время я засыпаю, потом просыпаюсь и опять проваливаюсь в полусон. И вот я снова в тюремной санчасти; вижу врача и обоих санитаров, ощущаю укол иглы, слышу голос младшего лейтенанта Народной полиции, сидящего у моей койки. Он спросил, не хочу ли я повидаться с родственниками? Если да, то кого из них вызвать? Разрешение на свидание есть. «Как в больнице, когда человек при смерти», - подумалось мне. Но ведь я-то здоров, только слабость небольшая! Кого же вызвать?..
Голова разламывается, кажется, вот-вот треснет.
– Видеться с матерью вам не советую, - сказал младший лейтенант, низенький толстяк лет пятидесяти, с которым я уже где-то встречался, когда меня привезли. Мать, значит, нельзя. Жаль, охотнее всего я повидался бы с нею.
– Значит, нет, - сказал он, словно угадав мои мысли.
– Она может разволноваться и вы тоже, а вам сейчас нужен покой, чтобы прийти в себя. Тогда отец? Или брат?
Уж лучше Фриц, подумал я. Полицейский кивнул. Вероятно, я произнес это вслух. Вспомнил фамилию младшего лейтенанта: Шефер. Он был с лысиной и выглядел довольно комично в полицейской форме. Смотрел он на меня приветливо, а глаза у него были синие-синие, таких я никогда не встречал. Интересно, в молодости он был блондином или шатеном и нравился ли девушкам?
Что за чушь лезет в голову! Но было приятно думать о каких-нибудь глупостях. Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ, причем не механически, а
– Вы, может быть, забыли меня, - продолжал он, - да чего там, наверняка забыли - ведь вам столько лиц пришлось повидать и столько всего выслушать при поступлении сюда. Я воспитатель. Вы некоторым образом один из моих воспитанников. Забавно, да? Вы - здоровенный, как слон, и я - по сравнению с вами моська… Но слушаться меня придется, вот увидите… сами пожалеете, если не будете принимать меня всерьез.
Я снова улыбнулся. Веселая болтовня этого воспитателя мне нравилась. В голове опять закололо, я сжал виски ладонями.
– Сейчас перед вами весь свет померк, но не отчаивайтесь, со временем я помогу вам разглядеть солнечные блики.
– Шефер начал мне расписывать в серых красках тюремные будни. Все слышанное мною до сих пор сводилось к тому, что исправление трудом будто бы является бесподобной формой человеческого общежития, чуть ли не последней ступенькой перед входом в рай. Шефер подходил к этому вопросу с другого конца.
– Терпеть не могу слабаков, - заявлял он твердо.
– Настоящий парень проявит себя и в безвыходном положении. Трясина, в которой увяз, за ночь не высохнет, сколько ни хнычь, ни реви и ни жалуйся. Выход тут только один: стисни зубы и борись - прежде всего с самим собой. Да, Вайнхольд, жизнь здесь не солнечная. И ничего другого не остается, как принять ее такой, как она есть. В один прекрасный день стены расступятся и вы увидите свободу, при условии, если докажете… Кстати, а что вы, собственно, хотите сейчас доказать? Суд признал вас виновным, и вполне обоснованно. Вы утверждаете обратное. Для меня это слишком сложно. Попробуйте изложить ваши доводы поубедительнее. Сделать признание никогда не поздно.
Было смешно то, что он от меня требовал. И тем не менее наводило на размышления, будило желание строить планы. Но мне-то какой смысл заниматься этим? Если бы меня осудили справедливо, смысл был бы. А так? Никто не вправе требовать от меня послушания: ни этот воспитатель, ни кто-либо другой!
– Послушайте, Вайнхольд, честно признаться никогда не поздно!
– Вы мне говорите это уже второй раз. Другие повторяли и пять, и десять, и двадцать!
Почему, в конце концов, никто не хочет понять, что мне не в чем признаваться? Ведь в законах где-то сказано, что следует всегда исходить из невиновности человека. Об этом говорил на суде и защитник. Почему же этот воспитатель сразу предположил, что я виновен?
Я попытался сосредоточиться. И это благотворно на меня подействовало, отвлекло мысли от бесцельных блужданий, направило их в определенную колею. Раз приговор вступил в законную силу, то предполагать о невиновности уже нечего - вот что я понял. Зачем же тогда еще бороться?
Как сказал воспитатель? «Настоящий парень проявит себя и в безвыходном положении». Безвыходнее моего быть не может. Надо иметь мужество взглянуть фактам в лицо и бороться. Есть ли у меня это мужество?
Шефер уже давно ушел, а вопрос этот все еще сверлил мой мозг. От долгого непривычного лежания теснило грудь, тяжело дышалось. Впервые в жизни я очутился на больничной койке. Даже порывшись в своих скудных воспоминаниях о детстве, я не обнаружил ничего, кроме того, что всегда был здоровым, сильным и предприимчивым. Мне принадлежали просторные поля, леса и маленькое озеро на границе общинных земель Рабенхайна, где я выступал полководцем в каждодневных сражениях против мальчишек из соседней деревни.