Ночь без алиби
Шрифт:
– Ну так как?
– спросил Эдуард.
– Надо подумать, - уклончиво ответил я.
– Подумай, подумай, время у тебя есть.
– Он поплелся прочь.
– Ему хорошо, - сказал Эмиль, - самое большее через четыре года выйдет на волю. Откроют ворота и - свободен. Интересно, как это бывает?
Я удивленно посмотрел на него. Ведь он только что говорил, что жизнь для него кончена. Неужели и он еще питал какую-то надежду? Рассчитывал на снисхождение общества? Но загубленного человека не вернешь; тому, кто его загубил, не может быть снисхождения. И мне тоже. А ведь я невиновен! Тем не менее, если здраво рассудить, мне придется привыкать к неизбежному, потому что выхода нет,
Все следующее утро я чувствовал затылком взгляды, которые то и дело бросал на меня младший лейтенант Шефер. Чего ему надо? Он наблюдал за мной, будто догадывался, что я опять провел в мучительных раздумьях бессонную ночь.
В полдень я потребовал у него объяснений. Хотел даже съязвить, но не получилось.
– Ошибаетесь, критиковать вас не собирался, - ответил Шефер и задумчиво посмотрел на меня.
– Вам пришло письмо. Ни одна инструкция не обязывает меня отдать его вам, поскольку оно не от ваших родственников, но нет и инструкции, которая запрещала бы вручить его адресату.
Я поглядел на конверт. Голубой, узкая красно-фиолетовая каемка. Почерк знакомый. Маленькие, энергичные буквы. От Улы! Дрожащими пальцами я вскрыл конверт. Буквы плясали перед глазами. На секунду я зажмурился. Когда поднял веки, буквы встали на место.
«Вальтер!» - начиналось письмо. Просто - Вальтер. Никакого слова впереди, ни после. Она, наверно, долго не решалась обратиться ко мне вообще по имени! И хотя «Вальтер» было больше, чем я смел ожидать, это сухое слово поразило меня в сердце.
Читать дальше или нет? Да и что она могла мне написать? Любопытство взяло верх, и я прочел:
«Честно скажу: я должна была тебя возненавидеть с той минуты, когда узнала о страшной беде. Но не смогла, находила тысячи причин, чтобы оправдать тебя. Даже когда на суде тебя изобличали доказательствами, я продолжала цепляться за твое «нет». Ни одного дня не теряла надежды, что обязательно представится случай и ты докажешь, что невиновен. Все считали, что ты не признаешься из трусости. А для меня это «нет» было спасительной соломинкой. Теперь-то вижу, что вела себя подло: отца убили, а я еще сомневаюсь в приговоре. Ты лжешь из трусости, теперь я в этом уверена. До чего же ты бессовестный, как ты мог через Фрица передать мне привет да еще пожелать, чтобы я в его объятиях была счастлива. На твоей совести не только мой отец, но и моя жизнь, хоть я и не умерла. Ты растоптал мою веру в добро. Мне стыдно за то, что я тебе признаюсь в этом. По правде, я должна тебя еще больше ненавидеть. Остается только презирать тебя как труса. Если кто-нибудь сможет проявить к тебе человеческое чувство, лучше признайся в своей вине. По крайней мере у меня будет спокойнее на душе».
Я вскочил с табуретки.
– Фриц, сволочь!
Мой крик разнесся по цеху. Чья-то рука мягко взяла меня за плечо. Я обернулся. Шефер, не отнимая руки, молчал. Я опустил голову. Раздался звонок. Загудели моторы.
Заскрежетали резцы. Рабочий день начался. Повинуясь мягкому давлению шеферовской руки, я направился к своему станку. Странно, как быстро прошел гнев. Я сам себя не узнавал…
III
Удар по лбу возвращает меня к действительности. На лицо что-то сыплется. Темно и тихо, слышно только какое-то царапанье. Смотрю в сторону окна. Его прямоугольник
Что он задумал: выломав решетку, поставить меня перед свершившимся фактом или же хочет удрать один? Надо решаться! Или пусть его смывается, а я утром разыграю, что сам поражен случившимся. Нет, не поверят, скажут - помогал. Новые искушения и новая ложь, которая обернется против меня. Значит, уходить с ним. Но ведь я не хочу бежать. Почему все словно сговорились против меня? Надо его задержать.
– Мюллер, ты спятил?
– громким шепотом спрашиваю я.
– Тсс! Один прут выломал. Еще на полчаса. Подопри меня, быстрее пойдет.
– Слезай, говорю!
Вскакиваю и пытаюсь схватить его за ноги. Уцепившись обеими руками за решетку, он лягает меня.
– Кончай!
– Отпусти, или я проломлю тебе башку прутом, идиот!
– шипит он.
Наконец мне удается схватить его за ногу. Рывок - и Мюллер плюхается на койку. Не дав ему опомниться, наваливаюсь на него и выворачиваю руки за спину.
– Поздно спохватился, Вайнхольд. Не будь дураком. Утром все увидят, и нам обоим крышка… Ну помоги, еще часок - и мы на воле.
– Не перестанешь добром, заставлю. Не хочу из-за тебя наживать еще неприятности, своих хватает.
Его мышцы вдруг расслабились.
– Это твое последнее слово?
– тихо спрашивает он.
– Самое последнее!
– А выломанный прут?
– Твое дело.
– Ага.
Молчание. Я чуть ослабляю хватку. Он тут же выскальзывает из-под меня, бросается к двери, барабанит по ней и истошным голосом вопит:
– На помощь!
В коридоре раздаются быстрые шаги. Вспыхивает лампочка. Мюллер рвет на себе рубашку, опять барабанит в дверь и орет как резаный. Я растерялся, стою истуканом между койками и смотрю на дверь. Она распахивается. Двое вооруженных охранников стоят наготове в коридоре, третий, надзиратель, влетает в камеру и отталкивает Мюллера. Тот, искусно притворяясь, все вопит и вопит и тычет в мою сторону.
– Что случилось?
– спрашивает надзиратель и подозрительно оглядывает камеру.
Я пожимаю плечами. Но он уже увидел выломанный прут и поврежденную решетку.
– Он хотел бежать, - бормочет Мюллер задыхаясь.
– Я его стал оттаскивать, а он меня чуть не убил. Уведите меня отсюда, я боюсь!
Я ошарашен. Мюллер ехидно ухмыляется.
– Отведите меня к следователю немедленно. Хочу дать важные показания.
– Сейчас, в два ночи?
– удивляется надзиратель.
– Забирайте свои вещи, Мюллер, и выходите!
– командует из коридора офицер тюремной охраны.
Мюллера уводят. Я прислоняюсь к степе.
– Н-да, Вайнхольд, опять не повезло, - говорит надзиратель усмехаясь.
– Все вранье. Это он хотел бежать, - выдавливаю я.
– Конечно, конечно, он пытался бежать, а вы, как порядочный человек, удержали его.
– Именно так и было.
– Да, да, именно так, а не иначе. Только вот что: нам тоже стало известно, что вы категорически отрицаете все, в чем вас обвиняют. Берите-ка свои вещи! У нас тут много камер.
И вот я снова один, лежу на койке, и больше всего мне хочется удавиться. В чем же я ошибся опять? Был слишком доверчивым? Надо было сразу, когда Мюллер предложил бежать, поднять шум и потребовать, чтобы меня перевели в другую камеру. Но я не захотел его выдавать. Проклятая сентиментальность! Теперь-то я наконец понял: к людям, у которых есть грехи на совести, следует подходить с иной меркой.