Ночь без алиби
Шрифт:
Что я могу ответить? Сколько раз я со дня моего ареста сам себя упрекал в том же, а что толку? Извинения, отговорки, самонадеянность, а в результате полный провал, я не справился с задачей. Теперь лишь одна надежда, одна-единственная, и Вюнше понимает меня, когда я устремляю на него умоляющий взгляд.
– Ну, ну, смотри не разревись еще.
– Однако алиби явно безупречны. Как вы думаете, стала бы ваша мать давать показания против вас вопреки голосу рассудка?
– спрашивает Гартвиг.
Я мотаю головой.
– Вот видите! Я тоже этого не допускаю, - говорит он, - но она подтвердила, что
– Значит, мне конец, - шепчу я.
– Еще нет, - твердо говорит Вюнше. И, неожиданно улыбнувшись, повторяет: - Нет, до конца нам еще далеко!
– Можно задать вопрос?
– Пожалуйста.
– Верно ли, что этот Дитер Коссак умер в больнице?
– К сожалению. Больничный архив подтвердил: тяжелые ранения мозга минными осколками… Итак, теперь еще одна - последняя - очная ставка втроем. Возьмите себя в руки, иначе испортите нам опять что-нибудь… Прошу обоих свидетелей!
Полицейский у двери отвечает: «Есть!» - и вызывает из соседней комнаты старика. Фриц появляется лишь после вторичного вызова. Войдя в кабинет, он останавливается и с упреком смотрит на отца, а тот предостерегающе качает головой. Фриц, видимо, не понял, чего хочет старик, и невольно открывает рот, чтобы спросить его. Но Вюнше начеку.
– Прошу без разговоров!
– приказывает он. Неожиданно распахивается дверь и в комнату влетает какой-то молодой сотрудник угрозыска. Взглянув на нас, он подходит к Вюнше и прокурору и что-то шепчет им на ухо. Оба тут же поднимаются из-за стола. Вюнше на секунду задерживается, отдавая распоряжение надзирателю: следить, чтобы мы не переговаривались, и догоняет в дверях Гартвига.
Мы трое сидим и молчим. Атмосфера до того тягостная, что даже пот на лбу выступил. Взгляд скользит поверх голов сидящих, перебегая со стены на стену. Замечаю, что «свидетели» нервничают. Наверно, злятся друг на друга за то, что показания не совпали. Так и хочется взять их за шиворот и стукнуть лбами. Расшиб бы им лбы, пока не сказали бы правду. Тяжелое это занятие подавлять в себе гнев, но надо слушаться Вюнше.
Через четверть часа возвращается молодой сотрудник. он велит накормить нас обедом и привести обратно. Я выхожу первым. Издали вижу, как в другом конце коридора Гартвиг впускает в комнату одетую в черное женщину: мою мать. Я в испуге останавливаюсь. Надзиратель подталкивает меня. Зачем она сюда пришла? Значит, что-то важное, раз Вюнше и Гартвиг не отправились обедать.
О еде даже думать не хочется, кусок не идет в горло. Отодвигаю миску и жду. Скорее бы приходили за мной.
После трех часов изнурительного безделья наконец вызывают. И вот я снова в кабинете Вюнше. Гартвиг листает какое-то старое, пожелтевшее «дело» и курит, жадно затягиваясь, - единственный признак его волнения. Случилось что-то непредвиденное! И Вюнше не может скрыть беспокойства. Либо рухнули все его расчеты, думаю я, либо он узнал нечто важное, что окончательно подтвердило его выводы. Я невольно съеживаюсь, хотя не могу догадаться, к кому относится этот суровый взгляд. Вюнше, полистав протоколы, оглядывает по очереди нас троих,
– Дело окончено, - объявляет он.
– Убийца сидит в этой комнате.
Его глаза пригвождают меня к стулу. Я судорожно вздыхаю и дрожащими пальцами тереблю верхнюю пуговицу рубашки. Мне вдруг стал тесен воротник. Расстегнуть его не удается, и оторванная пуговица летит на пол. Слева от меня закряхтел старик. Фриц сжался в комок.
Вюнше приоткрыл рот. Сейчас назовет имя убийцы. Ну чего же он медлит, черт возьми!
– Сначала небольшая задачка на сообразительность, господа!
– Голос его звучит удовлетворенно, чуть насмешливо, даже с ноткой превосходства.
– Вы знаете что-нибудь о группах крови?
Я машинально киваю, словно могу помочь ему в этом вопросе. Оба «свидетеля» не шелохнулись. Вюнше, выдержав паузу, продолжает:
– Фриц Вайнхольд, у вас вторая группа. Вы вполне уверены, что Эдвин Вайнхольд ваш отец?
Старик вскакивает, опрокинув стул.
– Это ж бесстыдство, я протестую!
– кричит он, побагровев.
Вюнше спокойно оглядывает его, выжидая, пока тот усядется.
– У вас, Эдвин Вайнхольд, четвертая группа крови. По научным данным, Фриц может быть вашим сыном, потому что он унаследовал от вас один из ваших двух агглютиногенов, а именно ген «А». Так что нет причины для беспокойства. Все это настолько бесспорно, что нам не понадобится выяснять группу крови вашей супруги. Сколько бы у вас ни было детей, ни у одного не может быть первой группы, даже если у матери первая группа.
Старик комкает в руках свою воскресную шапку. Все непонятное угнетает его. А эти научные выкладки ему явно недоступны. Кроме того, он, кажется, не решил, как ему следует отнестись к словам Вюнше. В шутку или всерьез? Инстинктивно он чует опасность.
Вюнше неторопливо изучает наши физиономии, затем продолжает:
– Между прочим, у Вальтера Вайнхольда чистая первая группа. Это мы установили еще на первом следствии.
Ничего не понимаю. У меня первая, но у отца с четвертой группой таких детей быть не может…
– Я… не его сын?
– спрашиваю я, заикаясь.
Вюнше утвердительно кивает. Только теперь до старика доходит смысл сказанного. С диким криком он вскакивает с места и бросается к столу, но схватить бумаги не успевает. Полицейский выворачивает ему руки за спину. Старик лягает его по коленке. С помощью Вюнше старого Вайнхольда усаживают на место. Старого Вайнхольда? Да, старого Вайнхольда, который больше не приходится мне отцом!
Во время этой сцены прокурор спокойно сидит и наблюдает, только наблюдает.
– Кто же я тогда?
– спрашиваю я недоуменно.
– Прежде всего вы не Вайнхольд, это несомненно. Удивительно другое: у погибшего Дитера Коссака, согласно больничной записи о переливании крови, указана четвертая группа, а у старшего Коссака и его жены была первая.
Я больше не в силах следить за ходом рассуждений. Болит голова. Вижу лишь, как шевелятся губы Вюнше. Отдельные слова еще долетают до моего слуха, но общий смысл сказанного я не улавливаю. Наконец чувство головокружения проходит. Смотрю налево: возле старика стоит полицейский и надевает ему наручники. Наверно, старый Вайнхольд никак не хочет смириться.