Ночь чудес
Шрифт:
— Вы часто ездите в Грецию? — спросил я.
— Да. В последние годы все больше на Крит, на сбор оливок. Беру напрокат мотороллер и через весь остров качу к одному крестьянину, у которого работаю на уборке урожая. С утра до вечера палкой сбиваешь оливки с ветвей, они так и сыплются в разложенные под деревьями сети. Живу там в маленьком домике со стенами из дикого камня. Ночью окна открыты, цикады кричат. Именно кричат, иначе не скажешь. Иногда вдруг замолкают — у меня каждый раз душа уходит в пятки. Электричества нет, только керосиновая лампа. Лежишь в кровати и читаешь. Угадайте, что я читаю?
— Ди Эйч Лоуренса?
— Нет! «Одиссею». Три раза перечитала на Крите. Больше всего люблю место, где описано, как Протей выходит из волн и ложится отдыхать рядом
— Очень хорошо сказано про эту тину соленую и смрад отвратительный моря, — сказал я, сдвигая к краю тарелки прогорклые маслины. — Вы позволите задать вам вопрос? Когда я позвонил, включилась запись… я хочу сказать, там было… ну, как бы это выразиться?… нечто необычное.
— Это мой автоответчик. Автоответчики — богатая тема для социологического исследования. Одни записывают в качестве звукового сигнала Шуберта, другие Кола Портера, третьи растолковывают вам, как надо обращаться с автоответчиком: «В настоящее время включено устройство, с помощью которого вы можете записать для меня ваше сообщение, я его прослушаю, когда вернусь». Такой текст наговаривают на пленку новички. А еще есть люди, которые умоляющим голосом просят вас: «Не вешайте, пожалуйста, трубку! Оставьте сообщение после звукового сигнала! Я вам перезвоню!» Это одинокие люди.
— Да, вот я и хотел спросить… У вас там прямо целый радиоспектакль записан.
— Спасибо. Такой вот у меня фирменный знак. В старину парикмахеры вывешивали у себя над дверью серебряный тазик, а я придумала себе акустическую вывеску. Но вы не должны были этого слышать, автоответчик включился по ошибке. Он у меня на рабочем номере. Звуки спальни. — Она положила другую ногу на ногу. На бедре, я заметил, появилось светлое пятно, которое медленно потемнело и слилось со смуглой кожей. — Такая работа. Я не делаю из этого тайны.
— Из чего?
— Ну… Я зарабатываю тем, что рассказываю истории. — Она поглядела мне в глаза. — Понимаете?
— Нет.
— Секс по телефону. Делаю это для денег. Правильнее сказать, помогаю им выпустить пар, остыть. Да. Скажешь о работе — сразу у всех глаза на лоб лезут. А что тут плохого? Мне нравится, да и навар ничего себе. Дело абсолютно чистое, никаких контактов, зато реагировать нужно сразу, спонтанно. Ничего общего с дурацкими пошлостями, общепринятыми в этом ремесле: «О, мой мальчик, ну вот, мы с тобой вместе, я здесь, я с тобой, вот моя рука, она тебя гладит, гладит», ну и так далее. Просто чушь какая-то, это приемлемо только для тех, кто не умеет слушать. У меня совсем другое — я сочиняю истории, в голове рождаются идеи, образы, как при чтении книги. В этом смысле мне пригодились знания, полученные в университете. Рассказывать историю — очень эротично. Тайные желания понемногу расправляют крылья. В отличие от женщин, большинство мужчин возбуждается от зрительных образов. Но при зрительном восприятии необходима дистанция. А когда работает слух, информация поступает непосредственно в мозг, и там, в мозгу, ее дополняют зрительные образы, картинки. Чтобы воспринимать на слух, нужно иметь более богатое воображение. — Она опять поменяла ногу, и снова на бедре повыше колена выступило светлое пятно. Я вдруг увидел, что светлый пушок на ее ногах поднялся дыбом, а кожа покрылась мурашками — наверное, замерзла. Она, конечно, заметила, что я уставился на ее ноги, — когда я поднял глаза, чувствуя себя пойманным вором, она улыбнулась — доброжелательная, но все же насмешка. Я почувствовал, что краснею, — давно уже, много лет, со мной не случалось ничего подобного. Я попытался скрыть свою растерянность и с ответной улыбкой спросил:
— Вам холодно?
— Да нет, ерунда, подуло вроде. Уже прошло.
— А вы не могли бы рассказать мне одну из ваших историй?
— Нет-нет, это невозможно, абсолютно исключено! — Она патетически подняла руки, словно я предложил ей сделать нечто непристойное. — Мне сама мысль, что надо рассказывать, сидя напротив вас, неприятна, нет-нет, по телефону могу, а так — нет. Мне нужно, чтобы нас что-то разделяло, я не должна видеть собеседника, только тогда у меня рождаются образы, идеи, а здесь, прямо у вас на глазах, — нет-нет, совершенно невозможно. Вы не будете оливки?
— Нет.
Она кончиками пальцев подхватила оливку с моей тарелки и отправила в рот.
— Между прочим, салат практически не упоминается в послевоенной немецкой литературе. В этих романах чего только не едят — сосиски, жареные колбасы, сосиски под соусом карри, и супы, супы, супы. А салат как таковой отсутствует. Любопытно. В пятидесятых и шестидесятых годах питание было нездоровым, что засвидетельствовали художники слова, кроме Гюнтера Грасса, конечно. Должно быть, их герои, все эти Якобы, Кристляйны, Вебербеки, были прыщавыми. — Она засмеялась. — Как сегодняшние иммигранты из бывших стран социализма. Я их мигом узнаю, несмотря на шикарные тряпки, костюмы от Хьюго Босса и Армани, — кожу-то не сменишь.
Я дал себе зарок — больше не пялиться на ее ноги и теперь сосредоточенно изучал громадный салатный лист, который не удавалось разорвать вилкой.
— Салаты, во всяком случае из помидоров, распространялись с юга на север, — сказал я. — Картошка, наоборот, двигалась с севера на юг. Вот, например, моя мать — она очень вкусно готовила, но никогда не использовала оливковое масло. А с помидорами ведь какая история? В детстве нам их давали только в виде бутербродов — плоские кружочки помидоров клали на хлеб, что такое салат из помидоров, мы вообще не знали. У нас дома, во всяком случае, так было заведено. Зато мама готовила несравненный картофельный салат с майонезом собственного изобретения. Но дело было, конечно, в картошке. Для настоящего салата годится только такая картошка, у которой не слишком заметный собственный вкус, и не дай Бог, чтобы она вкусом напоминала репу или морковь. Картошку надо брать нежного, орехового вкуса, который гармонирует с майонезом, — в этом весь секрет.
— Однако! Калорий-то сколько!
— Вы, конечно, знаете, что картофель долгое время считали афродизиаком? В тысяча шестьсот тридцать четвертом году один нюрнбергский ботаник описывал, как он нажарил картошки, поел как следует и вдруг ни с того ни с сего давай приударять за своей кухаркой.
Она засмеялась, а я опять украдкой покосился на ее ноги. Она снова деликатно выдохнула дым в сторону, но я все-таки почувствовал запах. Вот так пахнут ее губы…
— А вы читали в материалах Роглера историю о едоке помидоров?
— Ну что вы! Читай я все подряд, мне бы никогда не управиться с дипломом. Я занималась исключительно вопросами литературы, сравнивала между собой произведения, авторские интенции и тому подобное.
— Так послушайте. В тысяча восемьсот сороковом году Роберт Гиббсон Джонсон в городе Салем, штат Нью-Джерси, до глубины души поразил своих сограждан тем, что на глазах у них съел помидор. В то время все были убеждены, что помидоры следует варить никак не меньше трех часов и лишь после этого их можно употреблять в пищу. Их считали ядовитыми. Джонсон этот вошел в историю. Представьте: сцена будто для фильма с Гарри Купером в главной роли. Он сидит на крыльце салемской ратуши и с невозмутимой физиономией поедает эти адские плоды один за другим. Кстати, помидоры в то время еще не были круглыми и гладкими, у них были ребристые бока, это потом уже селекционеры вывели круглобокие помидоры. Грейс, дочь местного банкира, влюбилась в Джонсона, оставила с носом жениха, богатого владельца ранчо, и со своим едоком помидоров нарожала шестнадцать душ детей. Разумеется, в глазах сограждан этот факт послужил неопровержимым доказательством того, что помидоры благотворно действуют на мужскую силу. Джонсон, между прочим, — изобретатель кетчупа, это он впервые приготовил острый соус из «золотых яблок», или яблок любви.