Ночь, когда она умерла
Шрифт:
На улице шел мокрый снег и дул холодный ветер — самая ужасная погода, которую только можно вообразить. По этому случаю на мадемуазель Фабре было не только теплое белое пальто, но и пушистый шерстяной платок, который она обмотала вокруг головы. Она остановилась в дверях кабинета и сказала:
— Здравствуйте, доктор.
После чего принялась снимать с головы платок.
— Доброе утро, мадемуазель Фабре, — ответил я. — Позвольте, я возьму ваше пальто.
Беатрис сняла платок и потрепала волосы, глядя в зеркало. Она повернулась ко мне как раз в тот момент, когда я прикоснулся к ее плечам для того, чтобы снять пальто.
— Меня зовут Беатрис. — Она протянула мне руку, улыбнулась, и тоска в ее глазах исчезла за веселым озорным огоньком. И я испытал то чувство, которое испытывали миллиарды людей до меня и испытают еще столько же, а то и больше — у меня перехватило дыхание. — Вчера был день Святого Валентина. Вы не забыли подарить своей девушке подарок?
Если для меня в этой жизни и существовало что-то запретное, то это были романы с пациентками. Профессор Аллар, психиатр, у которого я проходил практику, видел, как приходившие к нему на прием дамы смотрят на меня, и поэтому раз за разом повторял мне эту святую истину.
— Ты ведь не хочешь расстаться со своей лицензией, Вивиан? — спрашивал он у меня. — Я уверен, она тебе далась тяжело. Как и всем нам.
Иногда мне казалось, что уж лучше бы Беатрис смотрела на меня так же, как эти пациентки — тогда я хотя бы смог понять, чего она от меня хочет, и, соответственно, понял бы, какой линии поведения следует придерживаться. Но она вообще редко смотрела на меня, а, если это и происходило, то это был взгляд человека, нуждающегося в поддержке. Я и сам удивился тому, сколько всего свалилось на эту девушку за ее короткую жизнь, и не понимал, как она не оказалась у психоаналитика несколькими годами раньше. Беатрис смотрела в потолок, и рассказывала мне о матери, об отце, о братьях и сестрах. Она принесла свой дневник: общения с бумагой ей не хватало, а она продолжала рассказывать. Мы даже не коснулись темы ее снов, хотя до этого я не мог и думать о сеансе психоанализа, который обходит подобное.
— Видите, доктор? Я держусь молодцом! — сказала она мне однажды. — И не плачу. Я плачу только если мне грустно, и только когда я одна. Я никогда не плачу просто так.
Через пару дней после этого разговора — и спустя неделю с того момента, как она впервые пришла в мой кабинет — она совершенно неожиданно разрыдалась во время, казалось бы, не такой уж чтобы печальной истории о девушке с ее работы, и после этого легче стало нам обоим. Я объяснил Беатрис, что в этом нет ничего страшного. Мы не всегда можем как-то охарактеризовать происходящие внутри нас процессы, но это еще не означает, что с нами что-то не так. Совсем наоборот — если люди не плачут, это повод для того, чтобы задуматься.
На следующей неделе мы встретились не два раза, как было условлено, а три. В третий раз Беатрис пришла ко мне сама, предварительно выяснив, что с утра у меня нет пациентов. Она сообщила мне, что вспомнила истории из детства, которые не могла восстановить в памяти во время предыдущих сеансов, и что ей очень важно рассказать их, иначе она забудет окончательно. Сразу же после первого приема я строго-настрого запретил ей пить лекарства, выписанные психоаналитиками до меня. И, если первое время ей было не по себе, то сейчас она оживилась, больше улыбалась, была сговорчивее и даже задавала мне вопросы вроде «может, вы расскажете мне что-нибудь о себе, доктор?». Я готов был рассказать ей о себе все и даже больше, но мне хотелось слушать ее. Слушать сутками, неделями, месяцами — и не важно, что она говорила бы.
Она лежала, положив руки под голову, и рассказывала очередную историю из своей жизни, а я сидел рядом с блокнотом и думал: хорошо, что она при этом не видит меня. Потому что в противном случае ей достаточно было взглянуть в мои глаза — и она бы все поняла. Мне даже не хотелось прикасаться к ней — она казалась небесным созданием, сотканным из воздуха и солнечных лучей. Имя «Беатрис» переводили как «приносящая счастье», и я в такие моменты чувствовал, что она мне его принесла. Хотя бы на эти полтора часа. И принесет тогда, когда вернется в следующий раз.
Еще через месяц я сказал Беатрис, что мы можем прекратить наши встречи, потому что ее депрессия больше ей не угрожает. Сложно было описать в двух словах то, что происходило у меня в душе. И еще сложнее было предположить, как бы повернулись события, если бы Беатрис не нахмурилась и не сказала бы:
— Но я не хочу прекращать наши встречи, доктор! Тетя согласна платить. А мне нужно так много вам рассказать! Разве вы не хотите, чтобы я рассказала вам про свои сны? Пациенты профессора Фрейда всегда рассказывали ему о своих снах.
— Ваша тетя — добрая женщина, Беатрис, — согласился я. — Но не думаю, что мы должны испытывать ее терпение.
Она опустила глаза и вздохнула.
— Тогда я попрошу вас об одной вещи. Только скажите мне, что согласны.
В тот момент я готов был согласиться на все — только бы она пробыла рядом со мной еще минуту.
— Так не пойдет. Сначала скажите мне, что это за вещь.
— Хорошо. У меня завтра день рождения. И… с тех пор, как умерли мама и папа, а тетя уехала в Марсель, я справляю его одна.
— Почему же? Вы рассказывали, что у вас есть друзья. К примеру, та девушка, с которой вы работаете.
Беатрис вяло подняла бровь.
— Джудит? О нет… с ней я бы точно не хотела справлять день рождения. Я не люблю шумные праздники. В свой день рождения я просто тихо сижу дома с бокалом вина и хорошей книгой. По-моему, день рождения стоит справлять по-настоящему только тогда, когда человек уже что-то сделал в жизни. Он что-то сделал, и теперь можно праздновать то, что он родился. А что праздновать в двадцать два? Вот вы справляете свой день рождения, доктор?
Ее детские суждения так часто чередовались со зрелыми и взрослыми, что порой мне становилось не по себе.
— Да. Но не думаю, что вам бы понравились эти праздники.
— Почему? — удивилась Беатрис. — Вы приглашаете много гостей?
— Нет, обычно мы празднуем небольшой компанией, к которой присоединяются женщины. Вам бы не понравилось то, что мы там творим. Что-то подсказывает мне, что вы далеки от такого времяпрепровождения.
Беатрис кивнула, делая мне знак, что понимает меня.