Ночь, когда она умерла
Шрифт:
У него вообще были странные представления о том, что считается сексуальным, а также о том, что считается хорошими манерами. К примеру, у него была ужасная привычка тянуть вверх мою руку, когда он хотел ее поцеловать, хотя по всем правилам хорошего тона мужчина должен наклоняться к руке женщины для поцелуя. Профессор Гольдштейн уже давно не оперировал, и пальцы хирурга, некогда гибкие и пластичные, превратились в толстые коротенькие сосиски. Это он, наверное, тоже считал сексуальным, потому что старался подчеркнуть их с помощью безвкусных перстней.
Каждый раз, глядя на руки профессора Гольдштейна,
— Как вы поживаете, мисс Паттерсон? — спросил у меня профессор Гольдштейн, улыбаясь (в этой улыбке было что-то, что наводило на мысль о сытом и довольном жизнью коте). — Как обстоят дела с вашим бизнесом?
— Все великолепно, — ответила я. — Мы процветаем.
— А как поживает господин Барт? Вы собираетесь регистрировать отношения?
— Пока что мы об этом не думали.
— Понимаю… — Профессор Гольдштейн потушил сигарету в пепельнице из темного стекла. — В современном мире все не так, как раньше — даже дети могут появиться вне брака, и обществу это не помешает…
— Мы хотели поговорить о маме, профессор, — напомнила я.
Он встрепенулся и посмотрел на меня так, будто увидел впервые.
— Да-да, конечно. Вам очень идет это платье, вы знаете? Красный вам к лицу. А фасон выгодно подчеркивает вашу фигуру.
— Спасибо, профессор.
— Вы хорошеете и хорошеете. Каков ваш секрет красоты?
— Много секса и хороший пластический хирург, который, в отличие от вас, не пытается залезть мне под юбку.
Профессор Гольдштейн возмущенно выдохнул, но тут же взял себя в руки.
— Итак, каково состояние здоровья мамы? — вернула его в нужное русло я.
— У меня есть хорошие и плохие новости, — сказал он.
— Начнем с плохих.
— Миссис Астер стало хуже. Курс лечения не помог, и мы с коллегами, посоветовавшись, приняли решение в пользу трансплантации костного мозга. Миссис Астер согласилась.
После слов «трансплантация костного мозга» что-то внутри меня съежилось в крошечный, но очень холодный комок. На глазах выступили слезы, и я прижала ладонь к губам, чтобы не разрыдаться в голос.
— Хорошие новости, мисс Паттерсон, — продолжил профессор Гольдштейн, — заключаются в следующем. Сестра вашей мамы согласилась стать донором, и ее костный мозг по набору антигенов подходит для пересадки. На следующей неделе мы начнем химиотерапию.
— Это поможет?
Профессор Гольдштейн поправил на носу очки.
— Если операция пройдет успешно, а организм примет костный мозг, у миссис Астер есть шанс прожить еще около пяти лет. Относительно небольшой — сорок процентов — но все же есть. Проблема заключается в том, что больные тяжело переносят саму операцию и послеоперационный период. Ваша мама слаба, но для нее эта операция — последний шанс.
— Понимаю. — Я помолчала, глядя на лежавшую передо мной на столе чековую книжку. — Сколько это стоит?
— Довольно дорого, мисс Паттерсон, но…
— Что вы несете?! — К горлу снова подкатил ком, хотя я была уверена, что уже успокоилась. — Вы понимаете, что говорите о моей матери?! Мне наплевать, дорого это или не дорого! Я задала вам конкретный вопрос! Отвечайте!
Профессор Гольдштейн взял со стола лист для заметок и написал на нем сумму.
— Я могу пересчитать это в долларах, — сказал он услужливым тоном.
— Я заплачу в евро. Вас устроит шесть чеков, или же вы хотите меньше?
— Шесть чеков?! — Он посмотрел на меня, как на идиотку, но через секунду смутился и опустил глаза. — Конечно, мисс Паттерсон. По правде говоря, вы можете выписать и больше чеков… к примеру, двенадцать…
— Я сама решу, сколько чеков мне выписывать.
Он закивал.
— Конечно, конечно. Позвольте, я провожу вас к маме.
Мы вышли из основного здания и прошли по аккуратным дорожкам парка по направлению к двухэтажным домикам, где жили пациенты. Тут профессор Гольдштейн наконец-то оставил меня в покое, и я, присев на скамейку, закурила. Похоже, он был прав, и мне следовало выписать больше чеков на меньшие суммы. Доходы от отелей уже давно не покрывали расходов на мамино лечение, и я оплачивала его с одного из своих личных счетов. Суммы между счетами можно было распределять сколько угодно, с основного личного счета я могла снять почти все, оставив некоторую сумму для покрытия кредитов, но общая сумма после этих манипуляций не увеличивалась — я нуждалась в финансовой помощи.
Мне не хотелось говорить на эту тему с Биллом, пусть я и знала, что он не откажет мне — даже при условии, что мы несколько месяцев будем работать себе в убыток — но особого выбора у меня не было. Еще меньше хотелось подкармливать и без того сытых руководителей «Треверберг Банк»: они обрадуются, узнав, что мисс Астер-Паттерсон решила взять «скромную» ссуду в несколько тысяч евро. Можно было «одолжить» деньги у одного из банкиров, нефтяных магнатов или шейхов, которые выстраивались в очередь для того, чтобы одарить меня бриллиантами и норковыми шубами. Как это льстило мне несколько лет назад, и каким жалким это выглядит теперь, когда я готова отдать последний цент ради жизни самого родного человека…
Мама сидела у окна и читала книгу. Она остригла волосы, которые когда-то были ее гордостью — вероятно, по причине предстоящей химиотерапии — и с короткой стрижкой выглядела моложе. Я никогда не видела маму с короткими волосами, но короткий забавный «ежик», как оказалось, только подчеркивал ее высокий лоб и изящные скулы — мне достались такие же, «наша порода», любила говорить она. На маме было ярко-синее шелковое платье с открытой спиной и декольте, которые в ее возрасте мало кто мог себе позволить, и туфли на каблуке. Как всегда, идеальный маникюр и макияж, тщательно подобранные украшения и «Chanel № 5», которым она никогда не изменяла. Как всегда, ухоженная и красивая — такая, что и сейчас двадцатилетние мальчики сворачивают шею, когда она пролетает мимо на каблуках.