Ночь после выпуска
Шрифт:
За ним не слишком слаженно, но воодушевленно подхватывали остальные:
Девять граммов в сердце,Постой – не зови…Не везет мне в смерти,Повезет в любви!..Звенел
У Сони вдруг поплыли перед глазами желтые круги, ошпарила ненависть к ним, неуместно счастливым в этот гнилой, беспросветный вечер, к ним, беспечно – трын-трава – заигрывавшим с госпожой Удачей, бездумно верящим, что повезет в любви.
Поющая, шумно шуршащая мокрыми плащами компания, оттеснив Соню, прошла мимо. А она стояла и глядела им вслед, пока не растворились в затканном дождем мраке. Но и из мрака, из далекого, вознес на прощание все тот же мужественный басок уже иное, торжествующее:
Поднявший меч на наш союзДостоин будет худшей кары-ы!..«Господи! Им весело!..» Изумление до кругов в глазах, до слабости во всем теле. Им весело, им ни до чего нет дела. Что бы ни случилось на свете, такие все равно станут горланить: «Не везет мне в смерти, повезет в любви!» А что они знают о смерти? И что – о любви?..
Упрятанная в плащ-накидку женщина вывела на поводке лохматую собачонку. Собачонка задержалась под фонарем, подняла ногу… И к ним тоже взбурлила буйная неприязнь – к лохматой коротконогой собачонке, к незнакомой женщине, даже к фонарному столбу. И противен город, противен траурно-черный, насквозь промозглый мир…
Но невыносимость всего, что окружало, была так сильна, что разбудила Соню: «Что это я?..»
В эти дни она тайно, неудержимо ненавидела всех. На любого из класса глядела с замороженной подозрительностью – враг, может стать им! Даже Славке Кушелеву, который сразу перешел на ее сторону, даже ему не могла себя заставить верить…
И Аркадию Кирилловичу тоже…
И теперь куда-то бредет, подальше от дома. Ненавистен дом. Он самое проклятое место в городе!
А мать, добрая мать, какими жалобными, раскисшими глазами станет смотреть… А отца-то Соня уж и вовсе терпеть не в силах – против Коли, озлобленно против всего святого, невмоготу с ним!
Ко всем ненависть, потому что все кругом в любую минуту могут повернуться против Коли! Никому он не дорог, никто так не любит его, как она, никто, как она, за него не страдает. Ради него готова на войну со всем миром!
И вот сейчас… Да, сейчас она сама ненавидит Колю – уходи, вовсе, оказывается, не герой, а трус, скис, предал…
Война со всем миром?.. Нет, просто ничего и никого кругом – ни любви, ни благородного гнева, одна бессильная ненависть.
Висело над фонарями тяжелое, набухшее от сырости небо, дыбились черные дома со светящимися чужими окнами. За каждым окном – люди. Много людей на свете, тесно от них, и нет такого, кто любит, кому можно ответить любовью. И на ненависть ее никто не обращает внимания – равнодушны. Не нужна.
Похоже, она ничего не принесла Коле, кроме этой ненависти ко всем, даже к тем, кто ни в чем и не мог провиниться. А он, Коля, уже перестал ненавидеть убитого им за злобность отца: «Совсем плохих людей не бывает на свете».
Эти слова теперь не вызвали у Сони негодования – устала негодовать, обреченно задумалась. И сразу же наткнулась на простую и ясную мысль: Коля с отцом прожил всю свою жизнь; можно ли представить, что за всю жизнь, за многие, многие дни его отец был только плохим, только зверем? В конце концов, наверное, и от озверения устают.
За первой мыслью явилась другая, столь же оглушительно простая и очевидная, – вместе с плохим отцом он, выходит, убил и хорошего!..
А она от него требовала – гордись собой!
И все вдруг перевернулось, все потекло в обратную сторону – от ненавидь, от убий. Соня увидела себя глазами Коли, любящими глазами: «Хорошая, добрая, светлой всегда казалась…» И эта добрая, эта светлая с пеной у рта – гордись, что убийца!..
Погас фонарь над мостовой. Вечер кончился, город на ночь гасил часть уличных огней. Темнота, висевшая где-то над крышами, свалилась ниже. Город словно съежился, оцепенел. Лишь дождь продолжал шуршать в потемках, вкрадчиво жил.
Соня стояла под дождем на пещерно-темной, чужой улице, раздавленная открытием самой себя, – до чего же безобразна, как можно такую терпеть другим, как встречаться с людьми, глядеть им в глаза…
Если б теперь вернуться к Коле, вымолить прощение. Но Коля за стенами и замками… И то, что сделано, выбросить прочь уже нельзя, как нельзя повернуть назад время.
По коридору за дверью перестали ходить, жизнь кругом замерла, и таинственное здание тюрьмы заполнила тугая тишина.
Коля лежал на койке, сам перед собой притворялся – дремлет, раздавлен, равнодушен ко всему, но, затаившись, ждал, ждал, что Он снова к нему придет. И верил – будет, не обманет! И боялся спугнуть.
Он бесшумно вошел и сел в его ногах на кровати, настолько высокий и плечистый, что стало тесно в камере. И лампочка с потолка освещала Его спутанные кудельные волосы, и лицо Его было в тени. Но Коля знал – лицо у Него есть, нисколько не изувечено, знакомо, хоть плачь. И от Него тянуло приветливой прохладой, как в знойный день из еловой чащи.
– Я боялся, что ты не придешь.
– Ты теперь ничего не бойся – все прошло.
– С тобой не боюсь, а без тебя всех, даже мамы… Это было не совсем так: Коля немного боялся Его – вдруг да скажет о маме плохое, тогда и с Ним станет так же трудно разговаривать. Жутко подумать – если и с Ним!.. Но Он сразу почувствовал страх и сказал то, что Коля хотел слышать:
– Не бойся мамы, а жалей ее.
– А можно мне тебя жалеть?
– Нет, нельзя.
– Почему? Мне очень хочется!