Ночь после выпуска
Шрифт:
– Николай Степанович, вы не узнаете меня?
В сквере пусто, не считая Пирата, восседающего вежливо и скучающе. За реденькими подстриженными кустами, за неширокой полосой асфальта юная мамаша толкает детскую коляску к дверям магазина. Пронеслась мимо «Волга»… «Мне не надо спасать свою шкуру. Это намного облегчает мою задачу…» – автор письма не сомневался в своем успехе. И каким гангстером должен стать за это время Антон Елькин?..
– Ну конечно, где вам узнать меня, Николай Степанович. Таких, поди, тыщи прошли мимо вас.
Обмерший
– Таких, как вы, немного… Елькин.
И он возрадовался, показывая все свои зубы:
– Узнали! Надо же!.. А я второй день возле школы толкаюсь – вдруг да, думаю, вдруг… Никого так не хотелось встретить, как вас, Николай Степанович.
– Что ж, вот… встретили.
– Надо же! Повезло!
Он топтался, а в любую минуту в скверик могли войти люди, и скоро должен вернуться мальчишка…
– Знаю, знаю, вы меня не любите… да за что?! Подлецом был, каюсь!
Не только в его голосе слышалась непонятная радость, но, странно, глаза его выражали смущение.
– Но теперь я другой, Николай Степанович, совсем другой! Человеком стал. Под Москвой работаю, в научном ОКБ, токарем, шестой разряд имею.
– Очень рад.
– Вот в газетке прочитал о вас и засосало… Над кем измывался, гаденыш! Совесть покою не дает: пакостил вам, а вы… Хотите – верьте, хотите – нет, а вы – да, да! – от паскудничества меня отвадили.
– Хоть теперь-то, Елькин, не издевайтесь. Ничего я с вами поделать не мог.
– Эх, Николай Степанович! Думаете, не знаю – заступались вы за меня, чтоб из школы не исключали… Один вы, все остальные учителя словно с цепи сорвались. А я им столько не насолил, сколько вам…
Уже подбирающийся к старости мой бывший ученик, которого при всем желании я не мог бы назвать удачным. Толща десятилетий, собственно, вся его самостоятельная жизнь – лицо-то в морщинах! – пролегла между нашим расставанием, никак не добрым, и этой минутой. Сейчас вижу в его узко посаженных к переносице глазах подозрительную влагу, и зубастая улыбка вовсе не хищна, а растерянна.
– Неужели вы меня вспоминали? – искренне удивился я, все еще не смея верить.
– Николай Степанович! – с жаром, с содроганием. – Я потом все, все кусочек по кусочку складывал: и как вы меня гоняли на уроках, и как хорошие отметки ставили, ежели отвечал, и «колы» всаживали… Честные «колы», Николай Степанович! Кусочек по кусочку сложилось, как вы за меня, скотину, воевали. Против меня – за меня! А верно, верно, хотел вас… да, кирпичом! Вас!.. О-о! Уже взрослый был, а как про это подумаю, так кипятком обдает. Стыдно! Стыдно! И за белые брюки стыдно… – Елькин подался вперед, задышал. – Если можете… простите меня – за все разом!
Господи! За прошлое, ушедшее, прощать не только просто, но и приятно.
– Давно вас простил, – ответил я.
И Елькин возликовал, затоптался, замахал рукавами новенького плаща.
– Я знал, знал! Да разве такие, как вы, зло могут помнить?.. Вот ежели бы я… Эх, сделать бы вам что-то, пусть малое, но хорошее! Но где там… Не дано.
– Вы уже сделали, Елькин.
– Что?
– Добрые слова сказали. И вовремя.
Он подавленно махнул рукой.
– Вам? Мои слова?.. Эва! Поди, со всех сторон одни благодарности слышите. От культурных людей, не мне чета… А в газетах сколько хороших слов о вас понаписали…
– А ваши дороже.
– Ну-у…
Пес обрадованно вскочил.
– Вот и я… Спасибо, дяденька.
Мальчишка, запыхавшийся, розовый, счастливый, держал в руке бумажный кулечек – концентрат будущей собачьей мудрости.
– Десять копеек сдачи возьмите… Пират! Ко мне!
У меня отняли собаку, я поднялся, протянул руку Елькину.
– Вы даже не представляете, как мне сейчас помогли.
– Ну-у… – Елькин почтительно подержался за мою руку. – Если такому балбесу большое добро сделали, то хорошие-то ученики, те, кто брать могли, что тогда получили? Ну-у…
Он, задохнувшийся от уважения, все-таки под конец подпортил мне праздник. Хорошие ученики… вроде Лены Шороховой. Да, они брали у меня все, что давал. Поблагодарит ли в будущем меня Лена Шорохова? И тот бывший, что написал письмо, не из хороших ли учеников?..
Но какой сияющий день обнимает город. Улица насквозь прогрета, обласкана. Тихая улица, отделенная от шумного проспекта величественной баррикадой зданий. Прохожие то ли разнеженно жмурятся от молодого солнца, то ли улыбаются от весеннего счастья тебе, случайному встречному. И можно понять мальчишку, сменявшего школу на покладистую дворняжку, – в такой день невыносимо под крышей, тянет под бездонное небо, на свободу, к отзывчивому другу, к бездумным маленьким радостям. Счастье жить на белом свете – чудесен он!
Самый враждебный из моих учеников благодарил сейчас. С дрожью в голосе. А когда-то целился кирпичом в голову… Благодарил – невообразимо, противоестественно.
Ой ли? Чему, собственно, удивляться? Воевал я или нет за этого неуживчивого балбеса? Защищал или не защищал его?.. Было! Было! Он повзрослел, поумнел, проникся. Чуда нет, все естественно.
Ей-ей, Николай Степанович Ечевин, в тебя верят, а ты разуверился, казнишь себя за грехи, забываешь о достоинствах. Они все-таки есть в тебе, достоинства. И грехи тоже. Кто без грехов? Больше ли их у тебя, чем у других?