Ночь в твоих глазах
Шрифт:
— Так… Серединка на половинку. Тау, а если бы эта идиотская вербовка (я была против, кстати, и отговаривала Мэла), была правдой, а не провокацией, что бы ты делала, после побега из Пьющего мира?
Вопрос давно вертелся на языке и как нельзя лучше подошел, чтобы отвлечь сестрицу от моих снов — пускай она теперь уворачивается и меняет тему.
— Серьезно: ты убила посредника, успешно сбежала — а дальше что? Ведь это обязательно ударило бы по моему положению — я же оставалась в руках у похитителей и шантажистов. Какой был план?
Но Тау, как ни странно, юлить не стала:
— Какой-какой… прийти за тобой залить огнем всех, кто тебе угрожает. Нэйти, за то время, что мы
Мы помолчали — о чем думала Тау, не знаю, я ждала продолжения и деталей.
— Понимаешь, — наконец собралась она с мыслями, — Шаманская магия — очень… родоплеменная. И кровь, родственные связи, там имеют огромное значение и силу: даже моя сова никогда не напала бы на тебя, безошибочно определив родство. И я, конечно, та еще умелица — но родную кровь почуяла, где бы ее ни прятали. И пришла бы за ней.
А я, смутившись, снова поспешила перевести разговор в другое русло:
— Тау… а что не так с твоей совой?
И чуть не подскочила на лежанке, когда сестрица вдруг свирепо рыкнула:
— Да все с ней в порядке! Просто она у меня дура!
— Зато теперь ты на свободе, и сможешь заменить ее на другую! — я постаралась найти в ситуации светлые стороны.
И растерялась, когда на мой оптимизм Тау сперва захихикала, а потом расхохоталась в голос:
— Это будет весьма проблематично, Нэйти, потому что нет никакой “её” — есть только я! Там, внутри совы, нет никакой посторонней сущности — это всегда я. Только вот уровень владения навыком у меня такой, что обернуться в сову он позволяет, а наложить поверх птичьих мозгов человеческое сознание — не-а…
Мне сложно было уместить это открытие в себя: как так, моя идеальная, всегда и во всем первая Тау — и недостаточный уровень владения чем-то, хоть и шаманизмом!
А она, судя по голосу, улыбалась в темноте этой несуразице.
Нет, ну это же невиданное дело — маг, обученный шаманами. Уникальный случай…
А Тау продолжала:
— В результате, от птицы у этого пернатого чудовища жажда сожрать абсолютно любого противника, а от меня — уверенность, что это ей по силам. Так что моя сова агрессивная, невменяемая птичка, — и в голосе Тау почти нежность прозвучала. — И так будет до тех пор, пока я не овладею оборотом в должной мере и не подчиню телесное духовному…
— А как же ты возвращаешься назад? — любопытство жгло и свербело, и грозилось разорвать меня на сотню, тысячу маленьких Даркнайт.
— А по воле Великого Ничто!
И прежде, чем я успела возмутиться, пояснила:
— Серьезно, оборачиваясь в сову, я никогда не знаю, когда и как я стану человеком. Но видимо, где-то там, на задворках сознания птицы, все же остается немного человека, потому что это всегда подходит только в подходящий момент и в правильном месте.
Я подобрала мех, как одеяло, подтянула его на груди, пытаясь сесть:
— Подробности! Детали! Энергетические схемы! Тау, мы обязательно во всем разберемся, и со всем справимся! О-о-о, сколько же у меня вопросов! Тау, как же тебе удалось этому научиться? Это же… Это...
— Нэйти, Нэйти… — тихо и ласково засмеялась Тау. — Ложись спать. Я расскажу тебе сказку.
И молчала, пока я не улеглась назад. И пока я возилась, устраиваясь по удобнее. И только тогда тихо и негромко заговорила:
— Мне было очень плохо, когда родителей обвинили. Стараниями собственных наставников я оказалась привязана к миру Ор-Шау — “это для вашего же блага, Таура Роше!”. И я понимала, что мне-то так действительно будет лучше, но во мне всё требовало — нестись, спасать… Даже если это не поможет, даже если в этом нет смысла — всё равно, надо мчаться на помощь, защитить, сделать хоть что-то! Может быть, я бы одумалась сама и остановилась. В конце концов, я ведь не дура, и всегда понимала, что из нас двоих умная отнюдь не я, но… меня лишили этой и возможности, и выбора. Я ненавидела всех, а больше всего себя. И степи Ор-Шау, так похожие на Железную степь Янтарного мира, постоянно напоминали о доме, об отце и о том, как он водил меня смотреть на таура, помогая принять себя... Это просто сводило с ума. А нужно было сохранять лицо, держать маску и… и оставаться такой, какой меня привыкли видеть. Надменной, яркой, непробиваемой... Я выдержала неделю. А через неделю сбежала.
В очаге потрескивал огонь, а по крыше нашего домика барабанил дождь. Голос Тау звучал глухо, и в темноте мне было легче слушать, а ей говорить.
— Просто вышла ночью, и из нашего походного лагеря, и из стойбища. И ушла. Вся такая красивая, в алом платье — чтобы те, кто будут меня искать, побольше высматривали яркое пятно и поменьше — меня. Сторожевые контуры меня пропустили — своя же. Конечно, стойбище было обнесено защитой шаманов, но для орков двадцать один — это еще дети, детей насмерть бить нехорошо, а “не насмерть” со мной не работает. Заранее выбрала хорошее место у реки, с приметным деревом — оно до самой воды ветки свесило. Утопила там платье и туфли, и ушла в одной нижней рубашке.
Тау любила свои яркие и броские наряды не только за то, что притягивала в них взгляды. Она любила их еще и за то, что без них становилась невидимкой. И нижние рубашки, я помнила, выбирала соответствующие, позволяющие скинуть платье и не остаться нагой: каменный шелк, способный защитить от удара, или лен-туман, прячущий хозяина… Удовольствие не дешевое — но князья Янтарные не бедствовали.
— Это очень плохая идея, Нэйти, бродить босой по ночной степи. Мне повезло. Еще больше мне повезло, когда под самый рассвет я набрела на табун, который разогнал все, что было опасного поблизости. И в третий раз повезло, что это обошлось без последствий. Орочьи кони злые, легко могут забить, затоптать чужака. Но мне было так плохо, Нэйти, что я об этом просто не думала.
Она говорила, а мое воображение рисовало картины, которых я не видела, картины, которых не было. Розовый рассвет и золотая степь, страшные кони, приученные нести на себе воинов и рвать врагов… И Тау, вцепившаяся в жесткую гриву, рыдающая в шелковую шею.
— Я… дня три я бродила с табуном. Пила с лошадьми на водопое, есть не хотела совсем. Лежала или брела, когда кони паслись, а когда бежали — бежала рядом, ухватившись за гриву. А потом свалилась в истерику. Безобразную. Отрыдала, откричалась… — Тау вздохнула, — И пошла к людям. Наставники на меня даже не вызверились толком. Побоялись, я думаю, понимали, на какой тонкой нитке мой самоконтроль держится. Может, кто-то и хотел мне что-то сказать, но посмотрели в глаза, и отступились. Мне дали один день, чтобы отмыться, отъесться и подлечить сбитые ноги. А на следующий день, на закате, за мной пришли и отвели к шаману.
— А что дальше?
— А дальше — он взял меня с собой на Круг. И я стояла там, в алом платье и надменном лице, и ни слова не понимала, пока эти странные старики, усохшие, но все равно мощные, меня обсуждали. Слишком много силы — потом рассказал мне учитель. И до моего побега всё было хорошо, и земля была глуха ко мне, как всегда глуха к чужакам, но я сбежала. И открылась миру. И теперь земля плакала от моей боли. В тот день Круг решал, как со мной быть — потому что следовало либо научить меня жить, не тревожа мир духов…