Ночь
Шрифт:
— Вы ранены?
— Ничего, заживет, — ответил неохотно сапер и отвернулся.
В это время особист остановился у железных дверей гаража, повернулся лицом к свету. Он весь оказался как бы выставленным напоказ — были видны даже оспины на широком носу, пробившаяся сизая щетина на подбородке и щеках, слегка раскосые глаза, в глубине которых горели яркие точки. Репнякову он казался воплощением неумолимой и жестокой силы, о существовании которой лучше не знать и не думать.
— Kom chir! — позвал особист к себе немцев, сделав при этом резкий взмах рукой.
Немец и немка послушно, ни на секунду не замешкавшись, пошли на его зов. По мере их приближения особист пятился в сторону,
— Зачем это он? — спросил Репняков у сапера. — Он что… вот здесь? Прямо вот так? Но разве так можно?
— Все можно! — зло сказал сапер и стал поспешно закуривать.
Немцы дошли до дверей и остановились, а особист направился к офицерам. Он пересек свет автомобильных фар, встал рядом с Репняковым, бросил сквозь зубы:
— Ну, кто?
В это время немка медленно повернулась лицом к свету, и лейтенант Репняков с удивлением разглядел, что она одета в черную форму с белыми молниями и листочками на отворотах кителя, что над одним карманом на груди у нее орел со свастикой, а на другом кармане крест. Она стояла, запрокинув голову на высокой шее; свет бил ей прямо в лицо, и трудно было разобрать, какого цвета у нее глаза. Зато волосы — наверное, крашеные — сияли чистейшим золотом.
Немка словно сошла с картинки или экрана военного фильма. Ей не хватало только портупеи и стека. Впрочем, пилотки с черепом тоже не было. То ли она вышла без нее, то ли потеряла, когда у крыльца случилась заварушка. И все равно это была самая настоящая эсэсовка, и лейтенант Репняков с изумлением взирал на нее, не веря собственным глазам: через столько времени после войны одеть на себя эсэсовскую форму да еще решиться куда-то ехать в этой форме, хотя бы и в английской зоне. Но удивлен был не он один.
— Вот это да-а, — произнес капитан-связист. — Вырядилась-то… Вот сука немецкая.
Немного погодя повернулся и немец. Если немке на вид было лет пятьдесят, то немец выглядел значительно моложе. Повернувшись, он прислонился спиной к железной двери гаража и отвернул голову в сторону. В его позе была покорность и ничего больше. В ее — презрение и вызов. Немец даже одет был по-домашнему: в короткие, до колен, штаны, шерстяные носки-гетры в полосочку, толстую куртку, ботинки на высокой шнуровке. Возможно, он служил шофером и телохранителем у этой немки: толстая шея и широкие плечи говорили о большой физической силе этого человека.
— Во бугай, мать его, — хрипло выругался сапер и снова потрогал свои вывороченные губы.
— Да-а, если бы я его не прикладом, он бы тебе голову свернул. Это уж как пить дать, — насмешливо заметил связист.
— Ну так кто? — еще раз спросил старший лейтенант из особого отдела, ни к кому конкретно не обращаясь.
Никто не откликнулся на его вопрос, а лейтенант Репняков непроизвольно сделал полшага назад, за спину особиста и оттуда продолжал разглядывать немцев.
У железной двери гаража стояли два человека, странных и непонятных, из какого-то другого мира, мира несуществующего, выдуманного неизвестно кем и для чего. Но то что сейчас должно было произойти, представлялось еще более невероятным, похожим на розыгрыш, злую, жестокую шутку, в какие шутят иногда дети, не вполне отдающие отчет в своих действиях и последствиях, к которым эти действия могут привести. Лейтенант Репняков мог даже поклясться, что нечто подобное в его жизни уже случалось, даже ни раз, или, точнее говоря, он ни раз оказывался перед чертой, за которой начиналось что-то ужасное и непоправимое. Ну да, это всегда случалось в драках, когда ярость достигала предела и готова была перехлестнуть этот предел, но всякий раз утихала, коснувшись этого предела и увидев весь ужас непоправимого, невозможности возврата к прошлому, к настоящему, стоит лишь перешагнуть этот предел. В драках его школьных лет всегда негласно действовал закон: до первой крови из разбитого носа — и еще: лежачего не бьют. Здесь кровь уже была и немцы были лежачими. Они все подошли к черте, коснулись ее, дальше было нельзя, не по правилам.
— Ну так что, нет смелых? — в третий раз спросил особист и презрительно покхекал. — Значит, кишка тонка у товарищей офицеров? А туда же: мы воева-а-али…
Почему-то при этих словах лейтенанту Репнякову захотелось превратиться в невидимку. Он стоял на полшага сзади особиста, стоял тихо-тихо, сдерживая дыхание, боясь пошевелиться. Он был почти уверен, что тот сейчас обернется, увидит его и прикажет… прикажет перешагнуть черту.
Немцы все так же жались к железным дверям гаража; майор-танкист сидел в "опеле"; капитан-связист чуть в стороне сосредоточенно курил папиросу, и весь облик его говорил, что он плевал на все это, что его дело — стоять вот на этом самом месте, возле клумбы с вкопанными в нее горшочками с какими-то неизвестными цветами, стоять возле этой клумбы — и больше нечего.
Сапер поднес к разбитым губам платок, промакнул им губы, посмотрел на платок, выругался:
— Вот сука! Фашист недорезанный! И как это я ему подставился? — и вдруг, отшвырнув недокуренную папиросу, повернулся и решительно зашагал к воротам, в темноту, всем своим видом давая понять, что он свое дело сделал, а дальше уж без него.
— Так, значит, — оценил положение особист. — Ну что ж, давай ты, лейтенант. Тем более, что у тебя "отлично" по огневой. — В руках у него откуда-то появился автомат, и он сунул его Репнякову. — Держи!
— То есть… простите! Почему я? Я никогда… Мне никогда не приходилось… Я вообще… Вы не имеете права! — путался Саша Репняков, отталкивая непослушными руками автомат.
— Я в-вам прик-каз-зываю! — прохрипел особист, мерцая щелками глаз. — А ну вып-полнять!
Лейтенант Репняков взял автомат в руки. Автомат был тяжел и холоден. Все опустилось внутри у Саши Репнякова, и он почувствовал себя мальчишкой, которого учительница поставила перед классом за провинность, совершенную другими. Мысли спутались, во рту пересохло, в горле что-то застряло, и он никак не мог это что-то проглотить.
Старший лейтенант из особого отдела подтолкнул Репнякова, и тот сделал два-три шага по направлению к гаражу. Теперь он мог хорошо рассмотреть стоящих перед ним немцев: женщину в эсэсовской форме и мужчину не поймешь в чем. Они были одинакового роста, здоровые и сильные. Они могли еще что-то сделать в своей жизни, может, даже что-то хорошее. Хотя немцы вряд ли способны делать что-то хорошее. Впрочем, это было раньше…
А глаза у немки почему-то без зрачков. Словно яркий свет выжег все, оставив что-то бесцветное и бездонное, что и глазами не назовешь.
А еще на высокой шее немки он разглядел не то жилку, не то шрам. И родинку.
Немца Репняков как-то почти совсем не видел. То есть он его видел, конечно, но как что-то второстепенное: вот дерево, вот бетонная дорожка, вот немец, вот скоба какая-то на двери гаража, вот еще что-то, а вот немка — немка притягивала его взгляд…
Вполне возможно, что и родители у них живы и в эту самую минуту, когда они безропотно стоят в свете автомобильных фар под дулом его автомата, родители их рассчитывают, что дети приедут к ним в гости. Ну, мало ли что… Да и форма эта… Ну, надела ее, да и бог с ней, раз ей так хочется. А он-то тут при чем?