Ночь
Шрифт:
— А что, разве ее не расстреляли? — удивился старший лейтенант из саперных войск. — Ведь она, я слышал, в концлагере кем-то там была… начальницей вроде…
Подполковник глянул на сапера, потом на немца, потер ладонью висок. Он явно не знал, что делать.
— Так где, говорите, находится эта самая Эльза Кох? — переспросил он у танкиста.
Тот назвал какую-то улицу, и подполковник с облегчением развел руками.
— Это же совсем не в нашей зоне. Это у англичан. Пусть они и разбираются.
— Разрешите, товарищ подполковник! — выступил вперед особист. — Туда надо поехать
— Как то есть? В Западную зону? Вы с ума сошли, лейтенант!
— Никак нет! — упрямо возразил старший лейтенант, одергивая шинель. — У меня инструкция.
— Да что мне с вашей инструкции! Вы что, на международный скандал хотите нарваться? Да с нас головы поснимают! У него, видите ли, инструкция…
— Тогда прошу вас, товарищ подполковник, созвониться вот по этому телефону, — шагнул к подполковнику старший лейтенант, протягивая ему клочок бумажки. — Оч-чень прошу сделать это поскорее.
Подполковник взял клочок, глянул на него и вышел. Вслед за ним вышел и старший лейтенант.
В комнате повисла настороженная тишина.
— А похоже, старлей-то уделает комендатуру, — со смешком произнес капитан-связист. — Прет, что твой танк… Майор, вы бы пораспросили фрица, пока они там выясняют, какого черта он приперся в нашу зону.
Майор опять заговорил с немцем, но тот отвечал вяло и все одно и то же: "Ich weis nichts", и все оглядывался на дверь, теребя в руках свою шапку. Было видно, что он боится — то ли русских, то ли своей роли, непонятной для офицеров. В комнату заглянул сержант с красной повязкой на рукаве и извиняющимся тоном произнес:
— Товарищей офицеров просят к товарищу подполковнику.
В кабинете подполковника было светло от множества ламп. Сам комендант сидел за столом и что-то вполголоса говорил молоденькому лейтенанту, почтительно склонившемуся над ним с блокнотом в руке. Лейтенант кивал головой и писал в блокноте. Напротив подполковника, спиной к двери, развалившись в кресле, сидел старший лейтенант из особого отдела. Он даже не повернул головы, когда офицеры вошли в кабинет.
Закончив диктовать, подполковник сурово оглядел столпившихся у двери офицеров. Здесь, в своем кабинете, он выглядел человеком решительным и суровым, каким, наверное, и был на самом деле. Даже голос его, когда он заговорил, и тот звучал по-другому: властно и резко.
— Товарищи офицеры! — произнес подполковник, вставая, и офицеры сразу же подтянулись и замерли. — Вам предстоит выполнить особое задание командования. Вот, товарищ старший лейтенант — ему все известно. Будете действовать под его непосредственным руководством. Берите мою машину и поезжайте. Возьмите автоматы… на всякий случай. Все! Выполняйте.
Когда пятеро офицеров и немец, провожаемые подполковником, вышли из комендатуры на улицу, старший лейтенант из особого отдела, единственный из офицеров, не взявший автомата, тоном, не терпящим возражения, произнес, обращаясь к майору:
— Вы, майор, надеюсь, машину водите. Прошу вас за руль.
— Однако, — произнес танкист и мотнул головой: вот, мол, до чего дожили. А потом воскликнул с деланной бесшабашностью: — Ну и прокачу же я вас, товарищи офицеры!
— Только не забывайте, что вы не в танке, — мрачно посоветовал капитан-связист. — А то протараните какой-нибудь столб.
— Не то страшно, что протараню, а то, что связи с тем светом вы все равно не обеспечите.
— У нас связь и с тем светом налажена… через посыльных, — усмехнулся капитан. — Беда в том, что добровольцы среди них редки и почему-то назад никто не вернулся.
— Не тех посылали. Надо таких, как вот наш старший лейтенант.
— Полагаете, что он бы вернулся?
— А черт его знает! — хохотнул майор. — Я бы постарался. Во всяком случае, опыт имеется: два раза в танке горел, сам не верю до сих пор, что все еще жив…
— Вы, майор, похоже, один из немногих, кого не прельстило место в раю…
Офицеры ответили на эти слова дружным смехом. Даже особист — и тот не выдержал своей линии.
Рядом с майором на сиденье открытого "виллиса" сел немец, остальные набились сзади. Поехали.
Лейтенанта Репнякова сжали со всех сторон, в коленку больно уперся чей-то автомат. Поспешность, с которой они покинули уютную комнату, каковой теперь она ему казалась, непререкаемая власть особиста, мрачные шутки офицеров, теснота, дождь, автоматы, отсутствие солдат, даже шофера коменданта, темнота улиц и освещенные окна одной лишь комендатуры, словно только в ней была сосредоточена вся жизнь огромного города, разделенного на две враждебных друг другу и враждующих между собой части, — все это действовало на лейтенанта Репнякова так, словно его выдернули из зрительного зала театра и водворили на сцену, а он, попав на нее впервые, не знает, как себя вести, как двигаться и что говорить, хотя и приходилось слышать, что существуют какие-то сценические законы и даже некая система Станиславского. Оставалось ждать и терпеть, до всего доходить своим умом, потому что подсказывать, судя по всему, никто ему не собирался, а он курс пехотных наук проходил на училищном стадионе, пару раз преодолев полосу препятствий да совершив одну атаку на пустые трибуны.
Сначала ехали по узкой улице с двух-трехэтажными домами по обе стороны. Окна большинства домов закрыты ставнями, редкое окно светится, но стоит подъехать ближе, как свет тут же гаснет, словно там, за окнами, боятся выказать даже малейшие признаки жизни. Не верилось, что дома эти обитаемы, что в них живут люди, что у этих людей, наконец, могут быть какие-то свои интересы, отличные от интересов сидящих в машине офицеров.
"Странно, — думал лейтенант Репняков, — мы вот наводим у них порядок, а они спят себе и в ус не дуют".
Но постепенно тревога оставила лейтенанта. Машина, в которой он ехал вместе с другими офицерами, была частью могучей армии, сильнее которой и справедливее на свете ничего не может быть. И он был частью этого могущества и справедливости.
В свете фар струились косые нити дождя. Капли секли лицо, стекали за воротник. Все офицеры давно уже сидели с поднятыми воротниками, нахохлившись, один Репняков только стеснялся последовать их примеру. Да и повернуться так, чтобы никого не обеспокоить, было практически невозможно.