Ночи в цирке
Шрифт:
– Ладно, только береги себя, – мрачно сказала Лиззи. – Аристократы хреновы. Доверять им – черта с два!
Самостоятельно снятый макияж, вечернее платье и приникшая к зеркалу Феверс, ослепительной улыбкой приветствующая свое настоящее лицо.
– Сегодня – здесь, завтра – там. Лизуля, на самом-то деле «там» мы – не завтра, а, черт бы меня побрал, – уже сегодня! Поезд отправляется в полночь. Я не могу это упустить, чтоб мне провалиться, а?
Она многозначительно глянула на остановившиеся часы и хихикнула.
– Тьфу на тебя! – выругалась Лиззи. – Если ты думаешь, что я пошевелю пальцем,
– Что страшного в том, что я глотну шампанского с Великим князем, а, Лиз? Он пообещал, что вечером подарит мне ожерелье для полного гарнитура. Но сегодня я хочу быть сама по себе. Не желаю, чтобы ты, старая гнусная сводня, указывала мне, как себя вести! Ты можешь хотя бы закрепить мне прическу?
Лиззи, брюзжа, двинулась к зеркалу, но не смогла удержаться от того, чтобы, занимаясь прической, не запечатлеть поцелуй на милой и беззащитной шее вот этими руками выпестованной дочери.
– Береги себя.
– Будь у тебя сейчас такая возможность, ты бы забросала беднягу гранатами. Предпочитаю коварство.
Жестом иллюзиониста она выхватила из корсета игрушечный позолоченный кортик й сделала несколько фехтовальных выпадов.
– Не забывай, Лиззи, что я иду в бой вооруженной!Назовем это приемом Нельсон. Думаешь, сегодня, в такую ночь, я останусь безоружной?
Лиззи протянула ладонь проверить остроту клинка.
– Если что – секи по яйцам, – удовлетворенно посоветовала она.
В своих красных и черных кружевах Феверс выглядела потрясающе, и к тому же она была довольна тем, что своим окрыленным появлением буквально вырвала победу из рук грандиозного провала, стерла воспоминания о сошедшем с ума человеке и желавшем полакомиться человечиной звере.
В воротах двора, позади мрачного фургона, присланного с живодерни, ее ждала роскошная карета. Когда закутанный в меха лакей протянул руку Феверс и она ступила на ступеньку одного экипажа, Силач швырнул мертвое тигриное тело – в другой.
В суматохе и неразберихе разборки клеток, среди суетливой беготни рабочих и конюхов, ржания лошадей, возобновившегося бряканья слоновьих цепей, чьи-то невыразимого размера руки сунули огромные ноги в кожаные башмаки, и появился Профессор.
В одной руке он нес раздувшийся саквояж, в другой – новенький портфель. За ним строем двигались его коллеги. Все были одеты в добротные пальто, кое-кто напялил на голову овечьи шапки, купленные на рынке. Они тащили сумки, фанерные чемоданы, шляпные картонки, коробки… Одна из обезьян несла сложенную школьную доску. Раздосадованный Полковник следовал за ними по пятам, сопровождаемый Сивиллой, в кои-то веки демонстрирующей чудеса свинячьей проворности.
Полковник нагнал Профессора, схватил его за плечи и встряхнул так, что тот уронил портфель. От такого обращения Профессор пришел в неописуемую ярость, взвизгнул, что-то бессвязно затараторил, и Полковник тут же перешел на примирительный тон, увещевая его и пытаясь о чем-то договориться. Сивилла с ходу встала на задние ножки и с умоляющим видом положила передние на руку Профессору. Он рассеянно погладил их, не переставая решительно мотать головой, и извлек из внутреннего кармана
Полковник пытался урезонить Профессора. Конюхи с интересом наблюдали. В конце концов Профессор не на шутку разозлился, смял бумагу в комок и засунул ее Полковнику в рот. Работники встретили этот трюк взрывом веселого улюлюканья и аплодисментами. Только сейчас, заметив собравшихся зрителей, Профессор поблагодарил их отрывистым кивком. Прощаясь навсегда, он погладил Сивиллу за ушами, и вся его команда, не обращая внимания на задыхающегося Полковника, заторопилась к выходу. Одна шимпанзе с высовывающейся из-под модного берета зеленой лентой тоскливо оглянулась, надеясь в последний раз увидеть Уолсера, но он, занятый отправкой депеш Лиззи, был в это время далеко.
Выплюнув изо рта контракт, Полковник проговорил:
– Они забронировали билеты на поезд в Гельсингфорс. Профессор сказал: «В Сибирь мы не поедем». Не сказал, а написал. Нагло приперся ко мне после представления и говорит… пишет записку… а почерк-то, почерк! – ставит меня в известность, что они заслужили премиальные, поскольку аплодисменты после их номера продолжались больше пяти минут. Сам вписал пункт. И я, к своему стыду, подписал. Мои часы показывали, что аплодисменты продолжались четыре минуты пятьдесят девять секунд. Чертова макака! Проклятая обезьяна!
Полковник распахнул объятия Сивилле и, безутешный, уткнулся ей в шею, хотя свинка, чья благонадежность явно дала сбой, о чем-то задумчиво про себя пофыркивала.
Обезьяны оказались в этот вечер далеко не единственными дезертирами. Многие конюхи, пресытившись выпавшими на их долю приключениями, устроили складчину, чтобы купить на Финляндском вокзале билет и укатить через сосновые леса в сторону дома. Великий Буффо остался в доме для умалишенных. Тигрица лежала на петербургской живодерне. Через тундру, к далеким островам, где уже вставало солнце, с Полковником суждено было отправиться обескровленной труппе.
В тот же вечер он едва не потерял и свою звезду.
11
Окутанная тонким мужским запахом кожаных сидений, по самые глаза упрятанная в соболью шубу, Феверс катила по прекрасному городу в вихре крупных мягких снежинок. Где-то высоко над головой огромная небесная бабушкавыбивала перину, трясла ее с неиссякаемой энергией, словно готовила к соитию двух великанов. Кружась, снег опускался на скованную льдом Неву и исчезал из виду, налипал на короны и скрещенные руки городских памятников, на резные карнизы фронтонов и портиков, на гриву и хвост коня бронзового всадника… белое изменчивое падение, первый вздох зимы, явление, сопровождаемое такой неземной нежностью и лаской, что поначалу даже не верится, что за время своего продолжительного пребывания в этих широтах зима становится безжалостным убийцей, стоит ей только дать возможность.