Ночная охота

Козлов Юрий Вильямович

— Я бы не стал утверждать, что оно очень редкое, — заметил Антон. Он подумал, что все было бы гораздо проще, если бы тоталитаристы носили имена «Съем твою печень» или «Оторву тебе яйца». И еще подумал, что, наверное, их немало среди индейцев. Антон знал одну скво по имени «Прекрасная идея». У нее были татуированные ляжки, для нее не имело принципиальной разницы с кем и когда спать. И в классе с ним учился «Победитель свободы». На уроках только и говорили, какая хорошая штука — свобода, а тут на тебе — «Победитель свободы». И ничего, никто не требовал, чтобы он изменил имя.

— Теперь ты будешь слышать свое имя чаще. — Предстоящее получение змеевика сделало Антона вежливым и терпеливым.

Конечно,

ему и раньше случалось всерьез задумываться о жизни. Наиболее предсказуемым следствием этих мыслей являлось неудержимое желание напиться, покурить конопли, нажраться таблеток, на худой конец дать кому-нибудь в морду. Размышлял Антон и об окружающих его людях, как было о них не размышлять? Тут обходилось без особого ущерба для здоровья. Несмотря на повсеместно торжествующую свободу слова, Антон взял за правило никогда никому не навязываться, никого ни о чем не расспрашивать и, в свою очередь, не распространяться о себе. Еще в детстве он решил, что рассказывать о себе — значит, терять силу. Хотя тогда было непонятно, какую такую силу терял маленький, как изработавшийся веник, Антон? Потом он догадался, что это сила одиночества. Все его должно было постоянно находиться при нем. Желательно в боевой готовности. Доверяясь кому-либо, он как бы разоружался, снимал доспехи, посвящал в технологию личного оружия, подставляя тем самым себя под возможные удары.

Меньше всего Антону хотелось, чтобы кто-то им управлял. Может быть, ему осталось недолго жить, но он прожил жизнь абсолютно свободным человеком, не знающим по имени ни одного члена правительства, так мало интересовало его это правительство. Единственная сила, пред которой он смирялся, — сила оружия, но это была естественная сила, такая, как голод, боль, сон или секс. Антон подумал, что если бы коллективисты вдруг подняли восстание, он бы до последней капли крови защищал свое право умереть, не признавая над собой авторитетов, право подчиняться одной лишь силе оружия и самому подчинять других силой оружия.

Старуха в изнеможении опустилась на траву. Антон испугался, что она отправится задавать Богу свой вопрос прямо сейчас и не видать ему змеевика как своих ушей.

— Елена, — спросил он, — выпьешь со мной вечерком?

— Если пригласишь, — равнодушно ответила Елена.

5

Змеевик давненько не был в деле. Антон тщательно промыл его родниковой водой. Стеклянный, он засверкал на солнце. На ладонях Антона задрожали многоцветные полосатые пятнышки. Они обещали большое веселье. Антон забавлялся, двигая ладонью, как бы заставляя их бегать по ладони. Светящаяся победительная яркость солнечных пятнышек находилась в возмутительном противоречии с суровой — ритуальной — сосредоточенностью Антона. То был порог между двумя мирами. Самогонное дело поднимало с одра умирающих, заставляло улыбаться мертвецов.

Пора было разжигать огонек, ставить чан с брагой, а Антон все не мог насмотреться на пятнышки, терял драгоценное время.

…Как и большинство граждан страны, он вырос в детском доме. В детские дома поступали младенцы от женщин, предпочитавших свободу семейным радостям, а также радостям одинокого материнства. Таким образом, первыми осмысленными воспоминаниями большинства граждан — и Антона в их числе — были: серое поле простыни, жесткие переворачивающие руки, решетка кровати, острый запах мочи, сосущее чувство голода.

В положенное время Антон поднялся на ноги, и мир значительно расширился. Он увидел нескончаемый барак, черные ряды клеток-кроватей, дощатый облупленный пол, белый потолок со свисающими на шнурах голыми лампочками. После каждого кормления звучала сирена. Тут же задергивались шторы. Надо было спать.

Однажды шторы на окне перед кроватью Антона задернули неплотно. Антон, как полагается, вытянул руки поверх одеяла, как вдруг что-то беспокояще-светлое опустилось на закрытые глаза. Антон пошевелился. Свет ушел, но на щеке как будто осталась большая сухая слеза. В отличие от настоящей слезы она не скатилась, а угрелась в уголке рта. Антон осторожно повернулся на бок, увидел радужный — не больше монеты — кружок на серой застиранной простыне. Он был невидимо связан с солнечным лучом, незаконно проторившим дорогу сквозь неплотно задвинутые шторы. Антон просунул ногу сквозь решетку, дотянулся до шторы, желая еще больше приоткрыть. Кружок превратился в овал, переместился с серой простыни на черную спинку кровати. Антон выпростал из-под одеяла ногу, овал пристроился на ноге. Антон впервые в жизни засмеялся. Тут же на кровать упала узкая, как от сточенного ножа, тень, жесткая рука больно шлепнула Антона, уложила как надо. Шторы задвинулись наглухо…

В темной котельной по змеевику побежали иные — огненные — блики. Змеевик был коридором, где происходило превращение вещества. Такие коридоры всегда взаимодействуют с огнем, они — преддверие ада. Антон знал, что такое ад, из старых книг. Ад был вечной смертью после смерти.

Антон не боялся смерти. Она давно стала частью его жизни, такой же, как работа, сон, секс или прием пищи. Когда он жил в бараке на черной решетчатой кровати, по утрам после сирены они обязательно должны были вставать и стоять, держась за спинку, пока их не осмотрят и не накормят. Антон поворачивался влево, вправо, видел вцепившиеся пары рук, серые шары голов над сплошной черной линией кроватных спинок. Но иногда среди голов случались пробелы. Над невставшим склонялись воспитатели. Кровать с грохотом укатывали по дощатому полу. Потом пустую возвращали на место. Вскоре на ней появлялся новый жилец.

И дальше — пока Антон учился в школе — жизнь и смерть шли рука об руку. Городишко был небольшой, но люди погибали в нем с механической последовательностью. Как поодиночке, так и массово — то инвалиды, то кочегары, оставившие среди зимы город без тепла, то медицинские работники. Это происходило независимо от воли людей. Внутри жизни как бы прорастал гнойник смерти, который вскрывался в назначенное ему время. Законы страны запрещали убивать. Каждый раз в город входили войска, наказывали виновных. Но все повторялось из года в год. Антон понял, что свобода, помимо всего прочего, еще и смерть, могущая выпасть кому угодно и когда угодно.

Антон вдосталь насмотрелся, как убивают и как умирают. Убивали с величайшим умением. Умирали, хоть и в мучениях, но скорее с досадой, нежели со священным трепетом. Никто не думал о предстоящем свидании с Господом.

Первая же капнувшая из змеевика капля первача разрешила все сомнения относительно одуванчиковой браги. Антон нацедил в плошку на донышко, поднес горящий прутик. Самогон обрадованно зашелся ровным фиолетовым пламенем. «Очередное превращение, — как если бы писал лабораторную работу, констатировал Антон. — Следующее — в моем сознании, когда выпью, и так далее, до бесконечности. Стало быть, змеевик вечен, он не кончается никогда».

Сняв пробу, Антон ощутил настоящее блаженство. Теперь оставалось лишь подкладывать дрова, наблюдать, как наполняется емкость, отслеживать, как вырабатывается брага, не допускать помутнения конечного продукта. Сколько раз доводилось Антону прежде гнать самогон, и всегда к концу процесса он или пребывал в беспамятстве, или непробудно спал.

Но сегодня все должно было быть иначе.

Антон с грустью посмотрел на ящик с консервами. Каждый день в нем появлялось очередное пустое гнездо. Антон пригласил Елену, — значит, угощать должен он.