Ночной карнавал
Шрифт:
Мадлен встала с кушетки, поставила бокал с недопитым вином на стол.
— Ближе к делу!
—.. к телу, как говорил один писатель… впрочем, вы книг не читаете и не знаете, кто. Бог с ним. Вы хотите жить в собственном особняке? Вы не устали от вечой гостиницы? От надсмотрщиков? От воспитателей?
— Устала. Барон. Скажите мне. Вот вы… — она облизнула враз пересохшие губы, — увидели меня там. В кабачке. Будь он проклят. Я никогда не забуду, что было там. До смертного часа. Хотя память так паршиво устроена. Человек забывает плохое. А помнит только
Барон бросил в пепельницу тлеющий огрызок сигары.
— Нет. Вы нужны мне как инструмент. При помощи вас я буду осуществлять то, что должен осуществлять.
— При помощи меня?.. Как это?..
— Ну, вы же такая понятливая, Мадлен. Не притворяйтесь круглой дурой. Ваши действия будут, клянусь, стоить шуб, колье и собственного авто. Я буду подсылать вас… не каждый день, это было бы жестоко… к нужным мне людям. Вы будете спать с ними.
— Спать? Только и всего?
— Не только. Вы будете внимательно слушать, что они вам говорят. В постели. В ванной. В туалете. На кухне. На веранде. На чердаке. В саду. И запоминать. Ясно? Слушать и запоминать. Хорошенько запоминать.
Мадлен повернулась к барону спиной.
Красивая спина. Холеная. Холодная. Нервная. Лопатки сводит судорогой. Шрамы заросли, затянулись. Затянутся ли порезы души? И когда?
И есть ли она, душа, у человека? А может, это всего лишь выдумка Бога. И тот, кто создан по образу и подобию Божию, не в силах извергнуть из души то, что излил в пространство Он — целый мир, населенный живностью, зверьми, птицами, рыбами и людьми. Человек бьется в беспамятстве. Если бы человек помнил, он бы не впадал в грех снова и снова.
— И это все?
— Вы заведете тетрадь. Толстую тетрадь. Вообразите себя писателем. Или священником. Это ваша приходская книга. Вы должны записывать в нее все, что запомните, что пронаблюдаете. Все, что вам говорят. А говорить будут много. Поэтому эта работа, как видите, не из простых. Ничто не дается даром, так ведь?.. Всюду, везде надо отрабатывать удовольствие. Сделал шаг — плати. Сделал еще — плати!
— Это жестоко.
Мадлен не поворачивала головы к барону. Он скользил взглядом по ее белой нежной спине, покрытой сетью голубых и синих холодных рефлексов, как испод речной раковины; загар уже сполз, середина зимы, лето не скоро. Зеленоглазая — подо льдом. Ракитовые кусты замерзли. Приречные ивы превратились в белые снеговые шапки. Рыбы вмерзли в лед. Он не толст. Чуть пригреет Солнце — он подастся, осядет. По нему будет опасно перебегать реку. Ах, Мадлен! Зачем ты перебегаешь реку по тонкому льду!
— Вы согласны?
Молчание.
— Вы не отвечаете. Вынужден принять молчание за согласие.
— Подождите!
Она обернулась, будто молния ударила. Золотые кудри хлестнули табачную занавесь. Он предложил ей работу, не особенно отличающуюся от пахоты на мадам. Там мадам, тут мосье. Колесо. Крутится колесо. Нет выхода. Белка в колесе. Лучше бы ее отстреляли на беличью шубку. Шкурку содрали. Она пошла бы на пользу людям. А так — какая от нее польза? Она опять будет работать на чужого дядю.
Мадлен… Князь. Князь!
Деньги. Это шаг к свободе. Это твоя свобода.
Это возможность вам уехать из Пари вместе.
Он нищий, твой Князь. Он притворяется богатым, ибо горд и аристократ. У него — ни гроша за душой. И в кошельке печаль вперемешку с хилыми монетками. Он завтракает ржаным хлебом, прикрывая его газеткой или Евангелием, если в дверь кто-то звонит. Когда он виделся с ней в квартирке на рю Делакруа, он купил ананасы на последние деньги. Деньги! Это ее счастье. Это их счастье. И она купит его. Любой ценой.
— Я согласна стать вашим инструментом, барон. Должна заметить, что он достаточно хрупкий. Его могут повредить… испортить.
Она села напротив Черкасоффа, закинула ногу за ногу. Пеньюар откинулся от небрежного движения, обнажилась стройная сильная нога, взгляд барона заскользил по ней вверх-вниз, оглаживая, оценивая, пристреливаясь.
— Каким образом, позвольте узнать? Вы будете защищены. В каждой поездке вашей к нужному мне человеку, в каждый приход человека к вам домой будет приставлен наблюдатель, охранник… вооруженный, разумеется, и ретивый. Вы не должны ничего бояться.
Мадлен снова вскочила. Ее затрясло.
— Это будет слежка?! Кто-то будет смотреть, как я…
— Ну, зачем же так страшно. — Барон улыбнулся. — Дайте мне вина. В горле пересохло. С вами не соскучишься. Я думал, не придется ничего объяснять… уговаривать вас. Никто не будет заглядывать вам в постель. А быть может, и будет. Это очень возбуждает. Знаете, у японцев… у китайцев… всегда чьи-то глаза напротив ложа, сторонний наблюдатель… какая-нибудь девочка, служанка, старичок рыбак… на старинных восточных гравюрах они прячутся, такие смущенные… подсматривают таинство любви… очень, знаете ли, щекочет бугорок желанья…
Мадлен взвилась птицей.
— Что вы так нервничаете. Кто может на вас посягнуть?
— Граф.
— О…
Тонкая улыбка барона пробилась сквозь ухоженные, красиво стриженные усы. Он погладил себя ладонью по пушистой бородке.
— Здесь вы можете ни о чем не волноваться. Графа я беру на себя. Все-таки он мой друг.
Мадлен опустила голову.
На роду написано. Оставь надежду всяк сюда…
Она счастлива! У нее есть счастливая любовь! Счастливая любовь! Есть! Есть! Счастливей не бывает!
— Я согласна.
И крикнула еще раз, и еще раз, и еще раз, пронзительно:
— Согласна! Согласна! Согласна!
— Ну вот и славно, — сказал барон, вставая и протягивая Мадлен руку. — Вы не подадите мне руки на прощанье?.. Вашему спасителю?..
Он взял ее за кончики пальцев, склонился, прикоснулся щекочущими усами к ее тонкой коже, вздрогнувшей от прикосновения губ рабовладельца.
Что ж, новая рабыня. Ярмо готово. Плетки выделаны. Хомут сработан. Кандалы слажены. Цепи выкованы что надо.