Ночной карнавал
Шрифт:
— Она хочет снять тебя на пленку голой…
—.. и это правильно! Живая натура!
— А если фотографию украдет знаменитый посетитель, заведение мадам прославится от берегов Нила…
—.. до берегов Тигра, Евфрата, Инда и Ганга!..
— Амазонки!..
— Миссисипи!..
— А что такое Миссисипи?.. Как смешно…
— Мадлен, это тебе знать совсем не обязательно…
Они обнялись и заплясали хороводом, скача вокруг стола, где в расписной китайской вазе стояли сухие еловые лапы, обряженные в серебряный дождь и бумажные фонарики, оставшиеся от Рождества.
— Давайте споем попугайскую песню!..
— Мадам Лу любит спать на полу!.. Мадам Лу…
Дверь грохнула. Девушки застыли как вкопанные и чуть не повалились на пол от внезапной заминки. На пороге стояла мадам, держа на пальце несчастного попугая, вонзая из-под съеденных старостью век острый прищур в прелестную троицу.
— Шалите, — процедила она беззубо, поглаживая попугая по синей головке. — В коридоре слышно. Веселитесь!
— Так Дом-то Веселый, — попробовала неудачно пошутить Риффи и сникла.
Мадам обернулась к открытой двери и щелкнула пальцами.
— Входи! Она еще тут!
Мадлен напряглась, вытянулась струной, стоя у стола в короткой, пышным колоколом, юбке. Вошедший, мрачный небритый парень, высокий и худой, в потрепанной кожаной куртке — из-под воротника куртки выбивался ворот давно не стиранной рубахи — бычьим глазом уставился на Мадлен, на ее длинные голые ноги, вызывающе торчащие из-под короткой юбки.
Потом он поднял глаза и посмотрел в ее лицо.
Она прижала руку ко рту.
Мадам проскрипела:
— Начинайте! Я заплатила вам! Снимок должен быть такой, — она повела сморщенной обезьяньей лапкой с вцепившимся в палец синим попугаем вокруг себя, — Мадлен, обнаженная, лежит на подушках… здесь достаточно подушек?.. а то я велю притащить из других будуаров… на шее у нее черная бархотка, это символ нашего Дома… вы обратили внимание, у нас все девушки с бархотками?.. в прическе черный бантик, вот здесь… это тоже моя эмблема… и руку она держит вот так, вы понимаете, закрывая причинное место… — мадам положила морщинистую ручку себе на живот и кокетливо завела глазки, — когда снимок будет готов, вы накладываете коллаж… внизу идет надпись, таким сказочным, средневековым шрифтом Эроп: «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ. МАДАМ ЛУ»..
— Спит на полу, — бессознательно докончила Кази и испуганно присела, скрывшись за плечами подруг.
Мадам не услышала издевательской цитаты.
— Вы поняли?.. За работу! Она скоро отъезжает. Мне нужна ее фигура. Ее глаза. Ее тело. Она сама. Она великолепный товар. Я теряю лучшую девушку Дома. — Старуха сожалеюще прицокнула языком. Попугай щелкнул клювом, повторив звук. — Я хочу ее увековечить для своей вывески! Для рекламы! Для будущих гостей! Для славы! Для вечности!.. Вечности!..
Она забрызгала слюной. Глаза ее восторженно засверкали, совиные веки мигнули.
Попугай крякнул: «Для вечности!..»
— Начинай! — махнула мадам рукой, как укротитель в цирке.
Девушки ринулись вон из будуара. Мадам важно удалилась, неся попугая на вытянутом пальце. Небритый парень подошел к Мадлен и тяжело бросил:
— Раздевайся.
Она, не отрывая от него взгляда, стала стаскивать с себя одежду, не глядя швырять куда попало — под ноги, на кресла, на подоконник.
Вот она голая перед ним.
Он взбил подушки, набросал их беспорядочно, пухло по кровати.
— Ложись, Мадлен, — так же тяжело, чугунно произнес он. — А ты совсем не изменилась. Она легла, не снимая комнатных туфелек. На ее щиколотке блестел ножной браслет — перисцелида.
— Твои алмазы и жемчуга искусственные?
— Настоящие, Лурд. Я не люблю заемного. У одной моей подруги была история с ожерельем. Она взяла напрокат у соседки, чтобы блеснуть на балу, и потеряла его в сутолоке. Потом всю жизнь выплачивала долг, надрываясь, горбясь, еженощно рыдая. А ожерелье-то было поддельное.
— Клади руку сюда. Так велела мадам.
Он бесцеремонно взял ее руку и положил на перевивы золотого руна между крепко сжатых длинных ног.
— Растопырь пальцы, будто ласкаешь себя.
— Лурд!
— Делай, что велю.
Они были одни. Мадлен подчинилась. Отойдя, он приставил руку, сложенную трубочкой, к прищуренному глазу и поизучал ее лежащую в подушках фигуру.
— Недурно. Погоди, я внесу камеру и софиты.
Он втащил в будуар нескладную, старинную камеру на трех отполированных временем деревянных ногах штатива, два софита; к лампам были прикреплены белые зонты, для усиления света. Фотограф включил лампы, они загорелись ярко, причиняя боль глазам. Поковырялся в черном ящике камеры. Выдвинул объектив.
— Мадлен, — голос его был хрипл, безумен. — Ты все такая же. Если ты узнала меня, то и я…
— А ты очень сдал, — спокойно сказала Мадлен. Внутри нее все дрожало. Она, бесстрашная девка, боялась его. Через час за ней заедет барон. Дьявол его послал, Лурда. Кто бы мог подумать. Фотограф. Чудный заработок. Слоняется по борделям, по притонам. Приличные люди ему заказы не заказывают. Слишком пропитая рожа. Бриться по утрам не помешало бы ему.
— Я еще возьму свое. — Он криво, одним углом рта, осклабился, показав желтые, гнилые зубы. — Я еще наверстаю. С твоей помощью, Мадлен.
Она вспомнила его сутенерство и содрогулась. Барон не даст ее в обиду. До чего беспомощна женщина в мире, где все продается и покупается. И тело. И душа. И жизнь.
— Ты не выжмешь из меня сейчас ни гроша. Я рву с прошлой жизнью. Начинаю новую. Я уезжаю отсюда. Ты же знаешь. Что ты лезешь?
— Я знаю про тебя многое. Если не все. Потому я сюда и приперся. Я тебя вычислил. Узнал, где ты. От меня не скроешься. Мне нужна не столько ты, сколько твои любовники. Где живет твой граф?
— Какой граф?..