Ночные бомбардировщики
Шрифт:
Омельченко успел. Схватился за поручни, но сил на большее не осталось, бомбардировщик с работающими моторами рванул его и потащил за собой. Было видно, как ноги волочатся по земле, поднимая дорожку пыли.
Семен, который вместе со всеми наблюдал эту картину, знал, что капитан Омельченко занимается спортом, подтягивается на турнике по двадцать раз. Теперь тоже следовало подтянуться, взобраться на крыло. Сумеет ли он это сделать?
Комэск попытался. Видно было, с каким трудом он дотянулся до крыла. Приподнял ногу и... сорвался. Если силы покинут капитана и он не удержится за поручни, то окажется под хвостовым колесом.
Омельченко, видно, ясно сознавал свое положение. Ведь спирали неуправляемого бомбардировщика с каждым витком становились все ближе и ближе к самолетной стоянке. Еще два-три витка и самолет врежется в какую-нибудь из машин...
Омельченко, собрав все силы, подтянулся и перехватил руками повыше, рванулся и оказался на крыле.
Семен даже вскрикнул от радости. [79]
Омельченко полежал на крыле секунд пять и, распрямившись, шагнул в кабину. Гул моторов тут же ослаб, фары погасли. Капитан зарулил на свободную стоянку.
Светящая над аэродромом бомба догорела и «фокке-вульф» улетел — видно, производил разведку.
Летчики, штурманы и авиаспециалисты вылезли из своих укрытий. Пожаловал к своему целому и невредимому бомбардировщику и экипаж старшего лейтенанта Ермакова. Командир, а за ним штурман и стрелки. Пристыженные, с повинными головами.
— А вы откуда взялись? — глаза Омельченко сурово сверкали, широкие густые брови круто изогнулись.
Ермаков еще ниже опустил голову.
— Бросить самолет на посадке, не выключив моторы?.. Вы знаете, чего заслуживаете? — голос Омельченко сорвался от негодования.
«Не миновать бедолагам военного трибунала», — подумал Семен.
— Но учитывая, что это ваш первый самостоятельный, — заключил капитан, — всем по трое суток гауптвахты с усиленной отработкой на материальной части!
14
Ночью 26 сентября Семен Золотарев снова вылетел на бомбежку скопления вражеской мотопехоты в районе Семеновки, что на Днепропетровщине.
Ночь стояла звездная, безоблачная. До линии фронта — ни огонька, словно вымерло все на земле. Лишь в стороне, когда пролетали мимо больших городов, были видны отблески пожаров. Вел бомбардировщик капитан Аркатов. Это был мастер своего дела. Пилотировал он без лишних эволюции — самолет словно застыл на одном месте, и только гул моторов да чуткая стрелка прибора скорости говорили о его движении.
Эскадрилью вел Омельченко. Правда, вел довольно относительно: его машину видно не было, да и те, кто шел за Аркатовым, летели в минутном интервале, в шести километрах друг от друга.
Молчал командир, молчали стрелки, и это молчание и тишина по мере приближения к линии фронта начинали давить на психику, вызывая все большую тревогу.
Перед полетом к Семену подошел заместитель командира [80] полка по политической части майор Казаринов, поговорили о том, о сем, потом замполит спросил:
— Страшновато?
Семен пожал плечами. Нет, героем он себя не считал и на первом боевом вылете очень переживал и волновался, а при мысли, что погибнет, страх сжимал сердце. Но это было тогда, теперь же он был опытнее и такие мысли гнал из головы.
Казаринов принял пожатие плечами за согласие, кивнул удовлетворенно.
— И в этом нет ничего предосудительного. Не боятся только сумасшедшие да дураки. Тем более после такой переделки, в какой вы побывали. Ничего, старайтесь держать себя в руках. Командир у вас опытный, истребителям ночью найти вас не так-то просто и зенитчики целятся по звуку.
Все это так, рассудком он понимал, и полет проходил пока — лучшего желать не надо, но нервы рассудку не подчинялись и сердце так неуемно частило, что мешало вести расчет пути, определять ветер, угол сноса... А когда впереди по курсу заполыхали разрывы, Семен почувствовал, как по телу покатились холодные капли пота. Захотелось крикнуть: «Влево!» или «Вправо!»
— Вот она уже где, линия фронта, — сказал Аркатов с сожалением. Но голос его был таким спокойным и обычным, что страх Семена дрогнул, попятился и исчез вместе с оставшимися позади разрывами. Семен облегченно вздохнул, вытер рукавом комбинезона лицо.
На цель они вышли с запада, и едва Семен сделал последний промер, как впереди загорелась светящая авиабомба. На земле и в небе замельтешили вспышки,
— Заметались, гады... Видишь, штурман? — Голос Аркатова не только спокоен, но и торжественен... Семен только теперь посмотрел на землю и в свете САБ увидел, как У машин, у танков, выстроенных вдоль улицы, как на параде, бегают люди... А он еще и бомболюки не открыл...
Семен поставил тумблер на «выпуск» и почувствовал, как бомбардировщик завибрировал, замедляя скорость, штурман прильнул к прицелу.
— Двадцать влево... Стоп. Так держать!
Он сбросил сразу все, серией, и хотя бомбы легли вдоль колонны и Семен увидел несколько запылавших машин, командир, кажется, остался недоволен.
— Зениток-то почти нет, — словно с сожалением сказал [81] он. Помолчал и заключил: — Сделаем еще кружок. Давай штурман, угости фрицев и из пулеметика.
И вправду, зениток было немного. Они располагались южнее села, ближе к железнодорожной станции, видимо чтобы охранять идущие к фронту эшелоны.
Омельченко повесил вторую САБ, хотя от пылавших бензовозов и так хорошо было видно все вокруг. Фашисты уже не метались около танков — то ли попрятались по окопам, то ли залегли; то там, то здесь вспыхивали султаны разрывов — бомбардировщики делали заход за заходом. И Семен пожалел, что сбросил бомбы серией. А из пулемета танку ничего не сделаешь.
— Давай, командир, правее, — попросил он Аркатова. — Зенитчиков поблагодарим... Так держать, со снижением. — Он выждал немного, тщательно прицеливаясь, и нажал на