Ночные бомбардировщики
Шрифт:
— Уходи, командир, я ранен, — успел крикнуть Акулов. По тому, как ослаб его голос в конце и оборвался, нетрудно было догадаться, что ранен он тяжело. А самолет без стрелка-радиста, что мишень...
Фашистские летчики тоже вскоре поняли, что со стрелком неладно: отстреливался он редко и трассы были неровны, бесприцельны. Они стали атаковать еще яростнее, и одна из очередей угодила в правый мотор. Бомбардировщик задымил, в кабине запахло горелым. Шанаев отработанным до автоматизма движением перекрыл доступ бензина в правый мотор, включил противопожарную систему. Дымок, к счастью, исчез. Но маневрировать на одном моторе было почти невозможно: скорость упала и самолет плохо слушался рулей, при малейшей неточности в пилотировании он мог сорваться в штопор. А «мессершмиты» наседали, кружили, как осы вокруг шмеля. И лишь только потому, что их было много и они боялись в атаке поразить друг друга, огонь из пушек и пулеметов был не точен бомбардировщик, неуклюже разворачиваясь то влево, то вправо, со снижением тянул на восток.
Говорят, если очень захотеть, желание обязательно сбудется. Шанаев хотел в эти минуты одного: чтобы появились облака. И они увиделись ему нежданно-негаданно, белоснежные, с небольшими проталинами, слоисто-кучевые Уходящие за самый горизонт.
Летчик толкнул от себя штурвал, разгоняя скорость и резче ломая линию полета; минута, вторая, и пушистая дымка бережно и ласково окутала его. Но и в облаках Шанаев [91] продолжал маневрировать на случай, если они кончатся, чтобы не встретиться вновь с истребителями.
Экипаж пробыл в облаках немного, минут семь, а когда Ил-4 вывалился из них, «мессершмиттов» уже не было.
Второй мотор тоже стал давать перебои, грозя совсем остановиться. А справа по шоссе двигалась вражеская техника: автомашины, танки, тягачи с орудиями. Слева, за неширокой лесополосой, место, наиболее подходящее для посадки, — ровное, с небольшими стожками скошенного недавно сена. Еще левее — холмы, овраги, неширокая речушка. Судя по утренним сообщениям и по тому, что там никого не видно, территория немцами еще не занята...
Мотор, надрывно закашляв, заглох совсем.
— Идем на вынужденную, — предупредил Шанаев членов экипажа. — Проверить пристяжные ремни и приготовить оружие...
Высота быстро падала. Заметили ли немцы снижающийся слева самолет? Несомненно заметили. И если догадаются, в чем дело, непременно пожалуют туда... А может, и не догадаются: винты крутятся как ни в чем не бывало, моторы не горят... На всякий случай надо взять левее, а уже перед приземлением подвернуть ближе к месту посадки.
Так и сделал. Разогнал побольше скорость, и когда за деревьями исчезли клубы пыли, пошел на бреющем туда, где поровнее. И хотя поле было ровное, приземлить машину
следовало как можно мягче — воздушный стрелок-радист тяжело ранен, бензомаслопровода видимо перебиты, а моторы еще горячие, и если бензин плеснет на них, вспыхнут, как порох...
Шанаев мобилизовал все свое хладнокровие и мастерство и вел бомбардировщик у самой земли до тех пор, пока он не потерял скорость. Летчик услышал, как чиркнуло хвостовое колесо по стерне, полностью добрал на себя штурвал, создавая максимальный посадочный угол, и бомбардировщик послушно, как укрощенный зверь, опустился на землю. Винты полоснули по зеленому ковру, прочертили черные борозды, и самолет остановился.
Шанаев и штурман одновременно выскочили из кабины и кинулись к стрелку-радисту.
Акулов лежал без сознания, залитый кровью. Воздушный стрелок уже сделал ему перевязку — осколок снаряда попал в челюсть, — но бинт держался слабо, набух к и густые ее капли падали на комбинезон. [92]
— Давайте еще бинт, — скомандовал Шанаев.
Малейшее прикосновение причиняло Акулову боль, он вздрагивал и стонал. Но когда рану удалось перевязать, стрелок-радист пришел в себя, осмотрелся вокруг и взглядам указал на радиостанцию. Говорить он не мог, но и без слов стало ясно, что он советует связаться по радио со своим аэродромом. Но как? Ни командир, ни штурман, ни стрелок азбукой Морзе не владели. А надо еще все закодировать.
Акулов потянулся рукой к своему планшету. Шанаев достал ему бумагу, код. Превозмогая страшную боль, младший лейтенант сослужил экипажу последнюю службу: помог составить и закодировать радиограмму: «Сел на вынужденную районе Моздок — Наурская, неисправны моторы. Срочно шлите техпомощь». И передал ее в эфир.
17
Омельченко доложили о радиограмме в начале четвертого, когда он поджидал на аэродроме возвращения экипажей. Сердце словно чувствовало беду, и он не находил себе места. И вот сообщение. Значит, бомбардировщик Шанаева подбит. А где остальные?.. Экипаж капитана Шанаева — слетанный, опытный, чего о его ведомых не скажешь. Значит... Но в худшее не хотелось верить, и он, надеясь, что они еще объявятся, дал команду дежурному по аэродрому разыскать инженера полка.
Николай Дмитриевич Тимошков явился тут же, крупные руки в мазуте, по загорелому испачканному лицу катятся струйки пота; под глазами — синие разводья. Сколько дней и ночей он не спит? Почернел, похудел, но ни разу не сказал, что ему тяжело, что он забыл, когда отдыхал в постели. И какие дела делает! Ремонтирует такие самолеты, которые на заводе не взялись бы.
— Слушаю, Александр Михайлович, — козырнул он бодро.
Омельченко протянул ему радиограмму. Тимошков прочитал, тяжело вздохнул.
— Что ж, надо готовить.
— Чего готовить? — Откровенно говоря, Омельченко не знал, чем и как помочь экипажу. Раньше подобные случаи, когда экипажи садились на вынужденную, бывали, и к тому месту снаряжались автомашины с необходимыми [93] запасными частями. Но то было недалеко. А до Моздока более двухсот километров. Пока туда машина доберете немцы займут территорию.
— Понятно чего — самолет, — ответил Тимошков. — А я дам команду Реве и Цыганкову, чтобы подобрали запчасти и инструмент.
— Неисправны оба мотора, — напомнил Омельченко.
— Да, дело сложное, — согласился Тимошков. — Но надо спасать экипаж и самолет. Пошлем еще двух специалистов...
18
Семен Золотарев вместе с экипажем готовился к ночному боевому вылету. В палатку вошел дежурный по аэродрому и передал приказ командира полка срочно явиться экипажу на командный пункт.
— Карты при себе? — остановив знаком Аркатова, собравшегося доложить о прибытии, спросил Омельченко.