Ночные гоцы
Шрифт:
На первом же шаге на его голову откуда-то сбоку обрушился удар, и он, шатаясь, рухнул на землю. Он изо всех сил цеплялся за сознание, отчаянно боролся за то, чтобы встать, ноги его продолжали бежать, а глаза смотреть вперед. Удар обрушился снова. На него навалились чьи-то тяжелые тела. Пропахшая гарью и потом рука зажала ему рот. Он вцепился в нее, вгрызаясь в плоть до тех пор, пока под зубами не заскрипела кость.
Двое сипаев за лодыжки волокли Джоанну по газону. Ее волосы тянулись по траве, а вышитая ночная рубашка задралась, обнажая бедра. Она вскрикивала и стонала, а штыки вонзались ей в живот, грудь и лицо.
Он приподнялся на колени и прямо на коленях рванулся к ней. На голову обрушился третий удар, мир раздался вширь. Он все еще видел, как в сотне футов от него извивается под ними ее нагое умирающее тело. Мужской голос выдохнул у него над ухом:
— Не шевелитесь. Не шевелитесь. И не смотрите.
Но он не мог закрыть глаза. Грубый голос крикнул: «Хватит с нее!» Должно быть, она без сознания и при смерти — Джоанна, которую он поклялся любить и защищать; Джоанна, которую он не любил и не сумел защитить. Его жена, мать Робина, которой так не нравилось оставаться одной с туземцами.
— Не шевелитесь, сахиб, или мы все погибли. И ребенок тоже. Они сейчас словно бешеные псы.
Рот был наполнен кровью. Чужая рука вяло и безжизненно лежала между его грызущими зубами.
Ее окровавленное тело перестало дергаться. Сипай нагнулся за винтовкой, и приложил дуло к ее уху. Родни по-прежнему не мог закрыть глаза. Раздался выстрел, и его поглотила пылающая тьма.
Потом ничего не изменилось, но зато приобрело смысл. У него на спине, прижимая его к земле, сидели какие-то двое. Он ничего не имел против и чувствовал себя прекрасно. Изуродованная рука зажимала его сведенный судорогой рот. Она сладко пахла кровью, и он разжал зубы. Ночь была чудесная, правда, жаркая, но чудесная. Кто-то факелом обжег ему лицо. Охваченные огнем здания весело потрескивали, а сипаи любовались красивым зрелищем. Джоанна почему-то решила лечь спать голышом прямо на земле. По шелесту ветвей он понял, что близится рассвет. Он вспомнил свои бесмысленные ночные метания, но теперь все было в порядке. До него донесся привычный звук марширующих ног. Где-то в казармах Шестидесятого полка дважды пропела труба. Побудка. Какая славная, дымная, алая ночь!
Человек, сидевший у него на спине, что-то настойчиво бормотал про наступающий рассвет. Еще один хмыкал в ответ. Родни наконец узнал и голос, и хмыканье: самоуверенный коротышка Рамдасс и хмурый, молчаливый старина Харисингх. Он спросил:
— Рамдасс, Харисингх, вы что тут делаете? Вечерняя поверка давно прошла.
На шею упали горячие слезы… Голос Рамдасса прошептал:
— Тише! Смотрите…
Он стал всматриваться в темноту. У его ног, среди цинний лежали Рамбир с Робином. У него застучали зубы, он попытался встать, но двое на его спине удержали его.
— Не шевелитесь. Все кончено. Мы не могли дать вам умереть. Мы пошли за вами после взрыва.
Рамдасс говорил за двоих, а Харисингх тихо хмыкал в знак согласия. Родни лежал, прижавшись щекой к твердой земле.
Рамдасс прошептал:
— Надевайте мундир Рамбира, сахиб. Мы найдем вам вещевой мешок.
Родни молчал. Хриплый шепот продолжал:
— И, сахиб, мы не верим в то, что они сказали. Не забудьте про нас, когда это безумие кончится. Мы сбросим мундиры, как только сможем, и отправимся домой, в деревню. Но пока мы будем вести себя как все, иначе нас убьют. Не выдайте нас. И на забудьте про нас.
Они соскользнули с его спины, и Рамдасс помог ему заползти в густую тень пипала, росшего на углу у стены. Харисингх за руки подтянул труп Рамбира, так что волочащиеся по земле башмаки стукнулись друг о друга. Потом он вернулся за Робином. Рамдасс стащил с денщика черный кожаный ремень и темный мундир. Харисингх, укачивая искусанную руку, бродил среди цветов, пока не разыскал кивер. Потом они закатили тело под стену и закидали его цветами и листьями.
Рамдасс прошептал:
— У него с собой больше ничего не было. Он успел только схватить ваш пистолет. И в кармане штанов я нашел немного пороха. Может, возьмете мою винтовку?
Родни молча потряс головой — ему и так придется много нести. Птицы уже давно чирикали и заливались вовсю, взбудораженные ложным рассветом пожара. Часов у него не было, он он знал, что скоро станет совсем светло.
Двое сипаев, скрываясь в тени, отползли ярдов на тридцать, потом распрямились и, не торопясь, пошли к дому. Когда они приблизились к остальным, он услышал, как кто-то выкрикнул приветствие, и до его ушей с необычайной четкостью донеслось:
— Что, Сэвидж-сахиб убит?
В первый раз раздался звучный бас Харисингха:
— Думаю, что да. Еще на площади перед судом.
— Ну а мы разобрались с сукой и пащенком, верно, ребята?
Говоривший сипло расхохотался. Сипаи на несколько минут обступили Рамдасса и Харисингха, расспрашивая их о том, что было площади. Родни не понял, как те сумели от них избавиться, но вскоре они отстали, и два зеленых мундира перемахнули через ограду и скрылись в саду де Форреста. Он отметил, что бунгало де Форреста уцелело.
Он стал втискиваться в мундир Рамбира. Мокрые пятна на воротнике и груди холодили кожу. К тому же денщик был ниже ростом и толще, так что мундир в одних местах свисал, а в других натягивался. Одевшись, он сплюнул на ладонь и размазал слюну по лицу, поверх грязи и ожогов. Потом снова лег, вслушиваясь в дыхание Робина и не сводя глаз с белевшего в траве тела Джоанны.
Совсем рядом с ним через стену снова перелезли два сипая. В просвет между деревьями он заметил ожоги на их лицах и лохмотья, в которые превратились мундиры. У Рамдасса через плечо свисал чем-то набитый форменный холщовый мешок. Он положил его на землю, вернулся к Харисингху, и через секунду оба исчезли. Родни вытряхнул солому, которой они набили мешок, и убедился, что обитые металлом дырочки в горловине позволят Робину дышать. Он весь онемел и двигался как во сне. Но когда он увидел крохотные отверстия, через которые предстояло дышать его сыну, его охватила страшная спешка так, что даже руки затряслись. Он поднял мальчика и осторожно опустил его в мешок. Но было очевидно, что в мешке кто-то есть, особенно бросалась в глаза головка. Он набросал внутрь соломы, по возможности сгладив выступы, и свободно затянул горловину, молясь про себя, чтобы Робин не расплакался. Потом перекинул мешок через левое плечо, и убедился, что может легко вытащить пистолет из-за пояса правой рукой. В дымной завесе, окутавшей Бховани, появились первые серые с прозеленью полосы дневного света.
Он вынудил себя думать о том, что делать дальше и куда отправиться. Все остальное потом. На западе текла Чита; но с Робином ему реку не переплыть, а воспользоваться паромом он не отважится. На севере и юге банды мятежников наверняка обшаривают Деканский хребет. Придется идти на восток. Другого выхода нет.
Ранним утром, задолго до наступления испепеляющего дневного зноя, листва еще сохраняла свежесть, и даже пыль немного улеглась. Его конюшни сровняли с землей, а лошади сгорели заживо. Бунгало превратилось в груду потрескивающих черно-красных углей, от бугенвиллий остался один пепел. И посреди этого разорения переливался в холодном великолепии оранжевых и золотых тонов золотой мохур у подъездного столба. Когда взойдет солнце, его блистательная красота будет слепить глаза. Сгибаясь под весом мешка, он перелез через ограду и прополз вдоль стены принадлежавшего де Форресту сада. И двинулся на восток — одинокий сипай с перемазанным кровью закопченным лицом, горящими яростью глазами и мешком добычи. Те, кто его замечал, не собирались его останавливать.