Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
— Вы лжете!
— Сам дурак!
Пока они препирались, я велел Насте одеться. С одной стороны, я был крайне рассержен, но с другой — чувствовал, что Анастасия ведет себя вполне естественно, и ее душевная болезнь, кажется, вообще отступает прочь; а заслуга в этом не столько моя, как врача-психиатра, сколько таких людей, как Мишель Зубавин, — ей просто необходимо нормальное общение. И именно с нормальными здоровыми людьми.
Когда я провожал ее в апартаменты, она спросила:
— Не станешь меня больше запирать?
— С завтрашнего дня, — пообещал я. — Сегодня прилетает твой отец.
— Не хочу его видеть!
— Боюсь, что это
— Хорошо, — послушно сказала она, как воспитанная школьница. И прижала фиалку к груди.
Это было очень трогательно, но я все же не мог не задать мучивший меня вопрос:
— Что у тебя было с этим пианистом? С Леонидом Марковичем? Действительно собиралась бежать с ним в Америку?
— Ну что ты! — улыбнулась она и рассмеялась. — Неужели ты подумал, что я могла тебя бросить? Моего любимого мужа? Просто мне в то время было очень скучно и одиноко…
— Тебе больше никогда так не будет, — сказал я и поцеловал ее.
Дверь за Анастасией я все же запер, вызвал Параджиеву и велел встать сторожем, как статуя Командора, чтобы этот донжуанистый вертолетчик больше не проник к ней. Сам поспешил в кинозал продолжать сеанс «психоигры», заданный Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. У которого, кстати, в одном из романов — «Ночь нежна» — была схожая с моей проблема. Да и собственная жена страдала душевной неуравновешенностью. Любопытно, но именно об этом сейчас и говорила со сцены Зара Магометовна Ахмеджакова, предлагая собравшимся свою версию. Все они так увлеклись, что, видимо, не стали меня дожидаться. А теперь попросту не заметили. Но мне так было даже удобнее, и я скромно примостился в углу.
— …Они же оба душевно больны, — горячо и страстно заверяла всех присутствующих поэтесса, — разве вы этого не заметили? Мужчина-литератор — или кто он там? — тупо смотрит в окно, а когда входит девушка, то даже не делает попытки заговорить с ней или хотя бы поприветствовать! Так ведут себя паралитики. Поэтому я исхожу из предположения, что он, действительно, разбит параличом. А девушка — сиделка, привыкшая не обращать на него никакого внимания. Так, качается что-то в кресле, живой труп. К тому же она сама сумасшедшая, свихнулась от такой работы. Дело происходит в хосписе. Вместе с главным врачом она занимается эвтаназией.
— Душит безнадежных стариков и старух в черных перчатках? — спросил Каллистрат.
— Делает инъекции, — поправила поэтесса. — А перед этим вынуждают пациентов написать на себя завещание. Пли просто подделывают их подписи. Все это ожидает и паралитика в кресле-качалке. Один из моих мужей вот так и скончался в госпитале. Я уверена, что ему сделали смертельный укол. Правда, сама-то я в наследство ничего не получила, кроме его лечащего врача, который стал моим следующим супругом.
— Сколько же их у вас всего было? — полюбопытствовал Сатоси.
— Семь или чуть больше, — честно ответила Ахмеджакова. — Сейчас не помню.
— Как у Синей Бороды, только наоборот, — сказал Тарасевич. — Синий Чулок — так вернее. Однако продолжайте. Вам бы не стихи, а драмы писать. Размах есть.
— Спасибо.
— А при чем же тут две монеты, перчатки, спички? — спросил Парис.
— Сейчас объясню, Юрочка, не торопись. Не в постели.
Мне из моего «уголка» было хорошо видно, как при этих словах возмущенно дернулась голова актрисы: она-то, кажется, действительно влюбилась в молодого плейбоя, который годился ей почти в правнуки, а вот поэтессе
— Мужчина-паралитик, как отработанный материал, должен умереть, и он знает это, — сказала Ахмеджакова, подтверждая мою мысль. — Но, собрав остатки разума, продолжает цепляться за жизнь. Вот почему в конце кинофрагмента взгляд у него более осмысленный, удивленный. Он не может понять, что смерть для него — благо, избавление. Как этого не может понять и принять никто, в силу человеческого естества. Пусть умрет сосед, я — потом. Женщины, в принципе, не лучше, но они хотя бы рожают, дают продолжение жизни. Хотя тоже порядочные суки.
— Не браво! — выкрикнула Лариса Сергеевна. — По себе судите, милочка!
— Ах, я вас умоляю! — сноровисто отозвалась Зара Магометовна, теребя свою бородавку-родинку. — Мы с вами об этом после потолкуем. И Юрочку пригласим в качестве третейского судьи. Его же у нас в столице Парисом кличут, не так ли? А кого там юный пастух из Трои судил — Афину, Венеру и Геру, кажется? Кому отдал предпочтение? Уж не такой Медузе-Горгоне, как некоторые из здесь присутствующих!
— Б… старая, — четко высказалась актриса.
— Можно подумать, что это мне говорит б… молодая, — парировала поэтесса.
Гамаюнов в темноте сполз с кресла на пол и там хихикал, зажимая рот ладонью. Спор переходил от Фицджеральда к началу Троянской войны, того и гляди, могли последовать вооруженные столкновения. Мне пришлось вмешаться, взяв на себя роль Зевса:
— Думаю, что пора передохнуть. А может быть, и закончить на этом. Давайте подведем некоторые итоги.
— Пора бы… Сказано достаточно!.. Хватит, — согласились со мной трое мужчин: Гох, Каллистрат и Сатоси. Физик демонстративно зааплодировал. Ахмеджакова сошла со сцены.
— Но что все же означал этот кинофрагмент? — спросила Лена Стахова. — Я так ничего и не поняла.
— А верного или хотя бы разумного ответа нет и не будет, — сказал я, выходя из темноты и поднимаясь на подиум. — Представьте, что мы «взяли» кусочек, три с половиной минуты из вашей личной жизни, Елена Глебовна, и стали рассматривать его под микроскопом, и что же? Ничего непонятно, нужен другой оптический прибор — телескоп. Смотрим. И опять ничего не видим, потому что человек — это и макро-, и микрокосмос одновременно. И он не поддается фрагментарному изучению. Нужен весь жизненный цикл, от рождения (от зачатия и даже раньше) и до смерти (и после нее). Мы же сейчас с вами просто играли, фантазировали, пытаясь представить исходное и спрогнозировать будущее в отдельно взятой сценке, где есть двое: мужчина и девушка, есть черные перчатки, горящая спичка, две монетки, ключи и лживая фраза в телефонную трубку. Если хотите знать мое мнение, то все это, на мой, возможно, глубоко ошибочный, взгляд, несет у Фицджеральда некий символический смысл, хотя он и не стремился что-то зашифровать или подурачить читателя, либо самого себя: просто написал то, что написалось. Как это и случается у талантливых писателей и поэтов. Вот потому они порой и превращаются в пророков, сами того не желая. Ну, в самом деле: почему именно две монетки? Отчего девушка лжет? Должна ли погаснуть спичка и с какой целью нужно непременно сжечь черные перчатки? Какое действо перед нами было разыграно: осколок трагедии, фрагмент мелодрамы, отпечаток веселенькой мистерии? Или готическая фантасмагория? Я бы предпочел смешать все жанры, уж коли нельзя вычленить ни одного.