Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

– Мама, ну зачем тебе эти бумаги? – спросила меня младшая дочь.

«Действительно, – подумала я, – пора почистить свой архив». Выдвинула верхний ящик стола да так и приклеилась к нему. В ворохе писем, фронтовых блокнотов и листовок мне попала в руки позабытая моя летная книжка. Я начала ее листать, потеряв счет времени, хотя она совсем небольшая – в ней всего пятьдесят страниц. На каждой из них записаны боевые вылеты, перелеты, спецзадания, продолжительность полетов, количество, вес и калибр сброшенных на врага бомб, результаты бомбометания, вынужденные посадки. В ней предусмотрены страницы для записей благодарностей, наград и взысканий, для парашютных прыжков, контрольных оценок

Я подумала, что шестьсот боевых вылетов, записанных в моей летной книжке, были разными. Очень трудные – в огне зениток и прожекторов – и совсем, казалось бы, легкие, когда так ласково светили звезды в тихой ночи. Но та тишина была обманчива: каждую минуту самолет могли поймать прожекторы, перехватить истребители или подбить зенитки.

С тех пор я часто возвращалась к своей летной книжке, порываясь написать о том, что стоит за скупой записью. Но каждый раз, когда я склонялась над листом бумаги, меня обуревали тысячи сомнений. «Сможешь ли ты ярко и правдиво рассказать о своих подругах и о полетах, о победах и поражениях? – спрашивала я себя. – Сможешь ли ты без утайки рассказать о своих ошибках, о взрослении и мужании на войне?» Меня тревожило буквально все: и тысячи написанных до меня книг, и головная боль с бессонницей, и телефонные звонки людей, которым я становилась вдруг позарез нужной. Против меня была моя лекционная работа, и даже солнце было против, когда тянуло из дому. Соблазняли дороги, когда хотелось куда-нибудь поехать, что-то повидать новое, испытать счастье общения с еще неизвестным и интересным. И дождь был против, когда все болит и не работается. Меня брала такая оторопь, что я комкала, рвала и выбрасывала уже исписанные листы. Но потом опять что-то заставляло браться за перо, преодолевать сомнения и недуги. Меня обступало такое изобилие фактов, эпизодов, людей, что, теряясь, я говорила себе: «Подумай, отбери главное».

И я думала. Много ездила по стране, встречалась с разными людьми, рассказывала им о войне, о ночных полетах и, вглядываясь в их глаза, старалась угадать то главное, о чем надо обязательно сказать.

Идет время, мы стареем. Уходят из жизни мои фронтовые друзья. И каждый такой уход, как черта, как итог, заставляет задуматься: хватит ли сил и времени, чтобы передать наш опыт мужества детям и внукам?

Недавно я проехала по местам боев нашего 46-го гвардейского орденов Красного Знамени и Суворова III степени Таманского ночных бомбардировщиков женского авиаполка. Сколько обелисков, памятников с алыми пятиконечными звездами стоит на тех дорогах, где нам приходилось воевать! Вспоминала. Переоценивала. Думала: если есть смысл в сегодняшней моей жизни, так только тот, чтобы рассказать, как это было. Да, о войне написаны тысячи книг, и, возможно, я ничего нового не скажу. Тогда зачем? А затем, что война ведь продолжается. Баррикады сегодня проходят через наши сердца и умы. Не военные, но – нравственные. Они разделяют людей вопросами: «Кто ты? И зачем ты пришел на эту землю, так обильно политую кровью? Как ты делаешь свое дело сегодня, чтобы не повторилась эта страшная трагедия – война?»

Возвратившись домой, я села за письменный стол и сказала себе: «Ты должна сделать то, на что способна, и ради этого стоит жить».

С чего же начать? Раньше мне казалось, что в памяти навсегда останутся все дни и ночи, проведенные мною в самолете. Но оказалось, что в памяти остаются лишь мгновения. И опять я достала свою летную книжку, перелистала ее, и произошло чудо: каждая скупая строчка, иногда неоконченная фраза вдруг заговорили, воскресли в памяти мельчайшие подробности полетов, даже вспомнились разговоры, настроение… Я вдруг поняла, что эта маленькая книжка, похожая на блокнот, вмещает не только мою жизнь на войне, но и тех, с кем я летала, кто готовил машину к полету, кто подвешивал бомбы, кто руководил нами.

Я хочу расшифровать только несколько страниц, несколько записей. И хочется мне рассказать без добавлений и приукрашиваний, непредвзято о хорошем и плохом, о большом и малом, о веселом и грустном – одним словом, о том, как девчонки жили на войне, о чем мечтали, что хотели совершить в своей жизни…

– Сколько тебе лет? – спросил комиссар военно-санитарного поезда.

– На днях – восемнадцать.

– По паспорту выходит…

– Там опечатка, – перебила я.

– Родители знают?

– Они далеко, в Сибири.

– Как ты в Саратов попала?

– Долго рассказывать…

В это время в купе вошел огромный, толстый подполковник. Ремень не сходился на его животе, на самом кончике была выбита дырочка. Казалось, ремень мешает ему дышать, двигаться, говорить. В нем было все огромно – и тело, и голова, и особенно нос. «Как у Бабы-яги», – подумала я.

– Ну, что расскажешь? – спросил он, и мне его голос не понравился, его манера говорить и глаза тоже. Но я поняла, что это начальник поезда и от него зависит моя судьба.

– Возьмите меня в поезд! – решительно сказала я. – Вот справка, что я сдала экстерном экзамен на медсестру.

– Экстерном такие экзамены не сдают, – веско сказал начальник и оглядел меня всю каким-то неприятным взглядом. Я поежилась. – Возьму тебя диетсестрой.

Я обрадовалась, хотя понятия не имела, что это такое. В обед мне в кухне сунули поднос:

– Иди неси начальнику на пробу.

В купе начальник пригласил меня сесть.

Он отхлебнул две-три ложки супа, принялся за второе, искоса поглядывая на меня.

– Дочка у меня такая же, – вздохнул он. Придвинулся ко мне ближе. – Где? Я не знаю, – погладил меня по руке. – Вся семья растерялась. Так трудно мне!

Он снова погладил меня. Обнял за плечи. Я отодвинулась. Его рука соскользнула как бы нечаянно на мое колено. И он погладил меня по ноге. Я вскочила, резко отбросив его руку, и пулей выскочила из купе. За посудой не вернулась.

На другой день висел приказ: «…Перевести в санитарки, как не справившуюся с должностью».

Но мне понравилось в вагоне. Пахло щелоком, лаком и еще тем неуловимым, неизвестным запахом, который присущ вагонам и вокзалам и не уничтожается ни окраской, ни дезинфекцией. Поезд шел к фронту. Он нес, как знамя, свои красные кресты.

– По крестам бомбить не будут, – сказал старый доктор.

По утрам комиссар собирал всю команду и читал вслух сводку, а потом объяснял, какие варвары фашисты и что наши неудачи временные, а гитлеровцы будут разбиты Красной Армией в пух и прах. Я слушала его и думала: «И зачем так длинно и так скучно? Без тебя знаю, что победим».

Я считала, что комиссары должны говорить как-то особенно. Зажигательно и ярко. С примерами. Так говорить, чтобы душа наполнялась решимостью немедленно действовать. Я оглядывалась на своих товарищей и видела на их лицах только скуку. Странным все это казалось мне. Ведь когда мы собирались сами и обсуждали положение на фронте, каждый волновался, горячо высказываясь, и комиссар, случалось, присоединялся к нам. Он быстро овладевал нашим вниманием и рассказывал о боевых действиях так, что все мы кипели ненавистью к врагу. А на занятиях он как автомат. Скучный, нудный, неживой.

Совсем иные специальные медицинские занятия. Речь доктора была яркой и выразительной. Это был на редкость остроумный человек. Слушая его, мы, молодые и неопытные, легко усваивали азы медицины.

После этих занятий медсестра Лида экзаменовала меня и поучала:

– Как ты будешь делать перевязку предплечья? – И подставляла свое плечо. – А что ты будешь делать при пулевом ранении в живот?

– Остановлю кровь.

– Как?

– Ну…

– Опять нукаешь? Возьми шприц. Покажи, как будешь делать укол.