Ноги

Самсонов Сергей Анатольевич

— Ишь, как заговорил! — разозлился тот. — А если ты уйдешь, тогда игра, значит, многое потеряет? Усосок маленький. А ты у нас, конечно, феномен, звезда. Ты у нас бразилец тайный, аргентинец секретный. Слушай, может, у тебя отец — аргентинец? Может, ты у нас внебрачный сын Марадоны? А чего, Марадона тайно приехал в Россию и решил: мол, подарю-ка я свои гены русским, а не то у них, мол, ничего в футболе не получается. Десантируйте меня, мол, в среднюю полосу России. Так осуществилась детская мечта, и узнала мама моего отца. Только это не Марадона был, а просто жирный низкорослый хачик. Ну че ты на меня зыркаешь, а? Че, ударить хочешь? Ну давай, не стесняйся — тебе же все можно, ты у нас неприкасаемый,

я тебя даже пальцем не трону. Потому что я пальцем не трогаю. А трогаю я вот так… — Корольков поднес здоровущий кулак к самому лицу Семена. — И ты не думай, усосок, что если ты Гарольду глянулся, то ты уже бога поймал. Потому что здесь, в интернате, Гарольд ничего уже не решает. Он с мелочью пузатой возится, а здесь всем заправляют серьезные, деловые люди. И это они решают, кого оставлять, а кого на улицу выкидывать. И это они отбирают в дубль. И тут тебе, шибздик, не повезло. Потому что может статься так, что этот набор последний. Тех, кому сейчас шестнадцать, в дубль возьмут, потому что они по возрасту подходят. А школу с молокососами вроде тебя закроют. И вернешься ты в свою поганую деревню. И будешь там играть по-настоящему, гы-гы-гы.

Семен попытался встать, чтобы выбежать из комнаты, и не мог. Такая свинцовая тяжесть навалилась вдруг на него, надавила на плечи. Известие о том, что школу закроют, поразило его. Бессилие и какое-то окончательное отупение разлились по всему обмякшему телу. Семен был не нужен больше. Не нужен самому себе.

Ведь в самом деле, если школу закроют, на что он мог, пацан, рассчитывать? На то, что его возьмут во взрослую команду? Да хотя бы и в дубль? В тринадцать-то лет? Ах, Семен, Семен, голубиная твоя душа! Неистребимая ее готовность принимать все на веру!

Когда Шувалову исполнилось двенадцать, Гарольд предпринял шаг беспрецедентный — перевел Семена в команду, где занимались юноши на целых три, а то и на четыре года старше. Это было очень странное решение, на первых порах не вызвавшее у взрослых парней ничего, кроме приступа дружного хохота. И действительно, зрелище выходило презабавное: во время игры тщедушный и уступающий в росте Шувалов волчонком набрасывался на смеющихся исполинов, а те в свою очередь чуть поводили плечом, чуть разворачивали спину, и вот уже Семен отодвигался в сторону. Достаточно было тычка, чтобы он покатился кубарем или просто пробежал по инерции далеко вперед.

Потешались над Семеном изрядно, и только Ильдар — тот самый Ильдар, который провел Семена на стадион «Песчаный», — заступался за него, да еще Витька Олень и Вован Смирнягин. То, что Ильдар по-прежнему остается в школе, хотя ему уже и должно было стукнуть восемнадцать, вызывало у Семена немалое недоумение. Но никаких вопросов он Ильдару не задавал, опасаясь обидеть его и полагая, что Ильдара оставили и на второй, и на третий год по каким-то важным причинам.

В первый день в раздевалке он с изумлением заметил, что ноги и торс у многих парней покрыты густой жесткой шерстью, а потом для сравнения оглядел себя, совершенно безволосого.

Юные армейцы расхаживали по раздевалке нагишом, лениво друг на друга покрикивали, каждый старался первым занять душевую кабину… Они ощущали себя полновластными хозяевами окружающего великолепия — всех этих душевых кабин, бассейна, зеленого газона, как будто только для них специально и предназначенных. Семен взирал на них завороженно.

Конечно, и помыслить нельзя было о том, чтобы разговаривать с этими битюгами на равных. И, конечно, к нему относились со снисхождением — словно к кутенку, который вечно путается под ногами. Но скоро, очень скоро — двух месяцев не прошло — все увидели, что этот мальчуган находится здесь, среди старших, отнюдь не случайно.

Кутенок обнаружил какое-то особое ритмическое чутье, позволявшее

ему застигать врасплох всех этих гигантов. Получая мяч, он то и дело ловил противника на секундной расслабленности. Стоя вполоборота к очередному защитнику, он мгновенно выворачивал стопу и неуловимым движением проталкивал мяч между расставленных ног. Этот удачно проведенный прием встречает у юных игроков особое восхищение, но зато вызывает ярость «врага». Такое не прощают. И вот за подобные «шуточки» Шувалова однажды «срубили под корень»: упиваясь собственной неуязвимостью, он увел мяч в сторону от очередного обманутого, толкнул его и вдруг, совершенно ничего не поняв, грохнулся на землю. Его просто-напросто «подрубили» сзади. Очень скоро он стал получать такие удары регулярно.

Прошел еще год, Семен почувствовал вокруг себя такую тяжелую зависть, что порой ему даже становилось совестно за свое превосходство. Безусильность, с какой он уводил мяч, щедрость, с которой он расточал обманные движения, минимум касаний, нужных ему на то, чтобы уложить защитника на землю и перебросить вратаря, недюжинная фантазия, помогавшая ему изобретать всё новые и новые парадоксальные ходы, вызывали настороженность, глухое неприятие. И еще возраст! Шувалов слишком забежал вперед, и его мастерство находилось в каком-то катастрофическом противоречии с его малым возрастом. У всех воспитанников уже не оставалось права на ошибку: через год-другой их должны были либо принять в команду, либо выставить за ворота. Всех сковывал страх оказаться ненужными, а Шувалов порхал бесстрашно, беззастенчиво, беззаботно.

Детские игры кончились. Каждый день они бегали укрепляющие кроссы. Четыре с половиной километра в гору и столько же вниз. К лодыжкам и предплечьям привязывали ремни со свинцовыми грузилами. А еще стреноживали себя тугими резиновыми жгутами и в этих жгутах передвигались по полю: со стороны они походили на водолазов, которые шагают по морскому дну. И мышцы но ногах потом болели так, точно из них очень долго делали телячью отбивную. Каждый должен был обвести с десяток живых партнеров поочередно, а если не удавалось, неудачника возвращали на исходную. А еще на двух жердинах устанавливали планку — все выше и выше, и каждый должен был, прыгнув, коснуться этой планки лбом. Отстающих заставляли отжиматься и наматывать бесконечные круги.

Шувалов был в команде главным тихоней. Привычка к молчанию развилась в нем давно, поговорка «клещами слова не вытянешь» прилепилась к нему с тех самых пор, когда его регулярно стыдили перед всем классом в той, обычной, старой, находившейся по месту жительства школе. Но вот временами, в игре, появлялась в его повадках какая-то особая властность, коротко, жестко командовал он, требуя мяч. Повинуясь этому внезапному металлу во вчерашнем высоком и ломком мальчишеском голосе, иные гиганты невольно исполняли приказание «щенка». И сами себе поражались. Молокосос кричал им «оставь!». И они оставляли. Да где это видано, и как такое вообще может быть?

Откуда бралась эта властность, несокрушимая уверенность в своей правоте, Шувалов и сам не знал. Но поскольку она возникала совершенно естественно, Семен и не думал замечать в себе какое-то перерождение. Он просто жил своей новой, интернатовской жизнью. Скоро двадцатку лучших должны были забрать на настоящую, взрослую базу.

Забрать-то его забрали, но, выходит, только для того, чтобы Семен испытал здесь окончательное крушение надежд и затих, как придавленная мышь, в предчувствии неминуемого конца. Сейчас Шувалову с горя захотелось закурить. Несмотря на установленный беспощадный режим, кое-кто из воспитанников втихаря курил, и Семен не был исключением: очень быстро втянувшись, он уже через неделю тяжело страдал от никотинового голода. Он спустился по лестнице и встал у запасного выхода.