Ноги
Шрифт:
Семен пошел в ванную, намылил руки, сунул их под холодную воду. Затем, задыхаясь, постоял под ледяным душем.
На кухне он снял с плиты чугунную черную сковородку и, тяжело вздохнув, стал есть остывшие, слипшиеся макароны с котлетами. Перекусив, опустился на стул и начал думать.
Собственно, все мысли сводились к одной — он думал о футболе. Он избавлялся от серого, убогого мира только во время игры — именно тогда забывал обо всем на свете, тогда лишь единственное желание — поймать мяч и загнать его в ворота — жило в нем. Но он знал — необходимо развиваться, а значит, нужна поддержка. Если не будет этой поддержки — он угаснет, пропадет.
Ему нужна школа. Не эта проклятая, ненавистная школа, а та, где учат игре. А он, вместо того чтобы
От дробей и уравнений он приходил в ужас. Попытки выучить отрывок бессмертной поэмы Лермонтова «Бородино» приводили к тому, что слова теряли всякое значение. Потом была еще какая-то чепуха про размножение растений. Потом еще какие-то клетки, вакуоли и инфузории-туфельки. Бездонные и бескрайние микромиры, под оболочками которых плавали целые вселенные, планеты, цивилизации…
Учился Шувалов плохо. Ему было мучительно находиться в положении проверяемого и оцениваемого. К Семену постоянно подходили с каким-то лекалом или линейкой, вымеряя его на соответствие тому идеальному розовощекому отличнику, который был изображен на обложках всех школьных учебников (с широкой белозубой улыбкой этот идеальный ученик шествовал прямой дорогой знаний, неся перед собой раскрытую книгу, на обложке которой был нарисован точно такой же прилизанный, отутюженный отличник, который, в свою очередь, нес в руках точно такую же уменьшенную книгу, на которой, в свою очередь… и так до дурной, совершенно несносной бесконечности). И вот, заставляя Шувалова упрощать дроби и учить наизусть стихотворения, заставляя отвечать, на кого он хочет быть похожим, честные, образцово-ограниченные учителя неизменно обнаруживали удручающее несоответствие: ученик Семен Шувалов не только не был похож на нарядную, розовощекую картинку с учебника — он вообще на человека в их понимании не был похож. В то время как другие хватали все на лету или хотя бы честно старались что-то понять, ученик Семен Шувалов оставался совершенно бесчувственным и непроницаемым.
Таких, как Семен, учеников, которые не только не могут, но и не хотят ничего понимать, надлежало воспитывать каким-то особенным способом. И объяснение его бесчувственности наконец было найдено — Семена объявили умственно отсталым. Как только их классный руководитель Елена Сергеевна сообщила в начале урока о том, что Семена сразу нужно было отправить в школу для дураков, как тут же у всех детей в классе сделались радостно-возбужденные лица. Все были счастливы оттого, что отныне в классе есть официально объявленный дурак Шувалов, самим фактом своего существования подтверждающий, что никто, кроме него, ни в какую позорную спецшколу уже не попадет. И такую враждебную пустыню ощутил Семен вокруг себя, что ему захотелось тотчас же — ей-богу — сквозь землю провалиться. Методом «шоковой терапии» Елена Сергеевна да и другие школьные учителя рассчитывали хоть как-то растормошить Шувалова, но применение метода на деле обернулось для Семена последствиями самыми мучительными. Одноклассники с издевательским, жадным, испытующим любопытством разглядывали Семена всякий раз, когда Елена Сергеевна поднимала его с места вопросом: «Шувалов, так о чем я только что говорила?» Этой женщине, чьи близорукие глаза казались запаянными в толстостенные линзы огромных уродливых очков, на самом деле было немногим больше тридцати, но, на взгляд Семена, не было у нее ни пола, ни возраста. Незамужняя, безлюбая — а Семен каким-то образом все это понимал, — она всю обиду за свою обделенность одиночество и незаполненность вольно или невольно вымещала на учениках. От нее пахло корвалолом, слежавшейся пылью старых учебников и еще чем-то унылым, совершенно неженственным. «Так о чем я только что
И Семен, вонзаясь коленями в низкую столешницу, покорно вставал.
— Нет, это невозможно! Я должна повторить свой вопрос? Господи, какого у тебя размера мозг, Шувалов? Вот такой? — И Елена Сергеевна под дружный гогот класса демонстрировала, каким должен быть мозг у такого скудоумного ученика. Ее испачканные мелом пальцы показывали кружок размером с грецкий орех. — Ну что ты молчишь? Ты можешь сказать вообще хоть что-нибудь?
Но Шувалов молчал и смотрел прямо перед собой — тупо и упрямо.
Он, конечно, безмолвно страдал оттого, что тайная его, внутренняя жизнь оставалась никому неизвестной. Даже больше — она никому не могла быть рассказана. (У Семена для этого не было подходящих слов.) В то время как Елена Сергеевна рассказывала о любви Паустовского к болотам Мещёры, он проигрывал в голове различные футбольные комбинации, и воображаемые игроки в оранжевых футболках бегали по его парте. Поднимался вверх мяч, взмывал в вышину, и игровое пространство приобретало трехмерность, безграничную открытость. Усилием мысли Семен посылал своего игрока на прорыв по флангу, одним переводом радикально меняя дислокацию сил на поле. И, усаживаясь с очередной «двойкой», он продолжал бесконечную игру.
Результат всех предпринятых Еленой Сергеевной «шоковых мер» был один: одноклассники свыклись с мыслью о шуваловской неполноценности, и Семен занял в классе особое положение.
В каждом классе непременно находится своя жертва, ей достаточно отличаться от всех остальных хоть какой-нибудь особенностью: толщиной, худосочностью, слабостью, лопоухостью. Раз и навсегда выбранная жертва позволяет творить над собой всякие беззакония: можно играть в футбол ее мешочком со сменной обувью, или сдергивать с нее пиджак, или безнаказанно пачкать ее мелом. Хорош в роли жертвы слабак, который сам зачастую соглашается быть общеклассным шутом и дураком: то замяукает по вашей просьбе, то залает, то выкинет еще что-нибудь в присутствии учителей.
Но вот только Семен не отличался ни безропотностью, ни готовностью прикинуться шутом. Глотку он мог заткнуть при желании любому и любого принудить к почтительному, молчаливому уважению. Но он попросту отсутствовал, он не соприкасался с остальными, не нуждался в них, был от них свободен. Его подлинная жизнь происходила где-то вдалеке, за пределами школы, за пределами круга одноклассников; и все эти соседи по парте не вызывали в нем никаких чувств.
Настоящая жизнь начиналась на пустыре, расположенном между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой. Он бежал сюда после уроков. Часами, до самой темноты, над полем висело густое облако пыли, мелькали ноги, раздавались крики и ругань.
Он вспомнил, как пришел сюда впервые. Стоял поодаль и во все глаза смотрел, как играют большие. С замиранием сердца ждал, когда мяч отлетит, отскочит к нему, и он наподдаст что есть силы, возвращая мяч в игру, в которую его, мальца, не пускали. Как окрик конвойного, заставлявший вжимать голову в плечи, ловил он это постоянное требование «оставь!». Резкий, презрительный приказ не трогать мяч, не прикасаться к драгоценности в первые три месяца на пустыре неизменно адресовался ему. Он следовал неотвязно и за Толяном, и за Мухой, надеясь, что однажды и его возьмут, допустят в игру. (И с каким же наслаждением, с каким торжеством потом он сам впервые приказал «оставить» мяч одному из затравленно-покорных новичков.)
Очень скоро Семена устали прогонять и позволили путаться под ногами. Деревянные ворота были без сеток, и мяч улетал далеко, зарывался в зарослях полыни, лопуха, перепрыгивал через дорогу, а Шувалов, как науськанный щенок, бежал за ним по проезжей части… Машины тормозили с пронзительным визгом. Он бежал со всех ног, стараясь, чтобы никто из пацанов не тосковал без мяча подолгу. Спустя месяц его стали награждать касанием, и Семен по много раз стремился потрогать мяч, гоня его перед собой мелкими тычками, а потом, подойдя очень близко и как будто страдая от близорукости, отдавал Толяну или Мухе старательно-грубую, беспросветно-топорную передачу.