Ноготок судьбы
Шрифт:
В ту пору я был сельским врачом и жил в селении Рольвиль, в глубине Нормандии.
Зима в том году стояла необычайно суровая. С конца ноября после целой недели морозов начались метели. Даже издали было видно, как с севера плывут тяжелые тучи, и вскоре снег повалил большими белыми хлопьями.
В одну ночь вся равнина оделась белым саваном.
Фермы, стоявшие далеко одна от другой, стыли в своих квадратных дворах, огражденных завесой высоких деревьев, припудренных изморосью, и как будто спали под защитой плотной, но легкой пелены.
Ни единый
Вокруг ничего не было слышно, кроме неясного, но непрекращающегося шороха снежной пыли, которая все падала и падала на землю.
Так продолжалось целую неделю, потом метель прекратилась. На землю лег плотный покров в пять футов толщиной.
А затем на протяжении трех недель небо, днем светлое, как голубой хрусталь, а ночью усеянное звездами, которые можно было принять за иней — таким суровым было воздушное пространство, — простиралось над ровной снежной пеленою, твердой и блестящей.
Равнина, плетни, вязы вдоль ограды — все казалось безжизненным, скованным стужей. Ни люди, ни животные не появлялись на улице, только трубы на хижинах в белом убранстве напоминали о притаившейся жизни тонкими струйками дыма, которые поднимались в морозном воздухе прямо к небу.
По временам слышно было, как трещат деревья, словно их деревянные конечности ломались под корой; порою большой сук откалывался и падал на землю — от жестокой стужи затвердевал древесный сок и рвались волокна древесины.
Дома, разбросанные там и сям по равнине, казалось, стояли на сотню миль один от другого. Каждый перебивался как мог. Только я отваживался навещать своих больных, живших поблизости, постоянно подвергая себя опасности оказаться погребенным под снегом.
Вскоре я заметил, что над всей местностью навис какой-то мистический ужас. Такое бедствие, думали люди, конечно, противоестественно. Многие утверждали, будто слышат по ночам голоса, пронзительный свист, вопли, которые затем стихают.
Должно быть, эти вопли и свист издавали перелетные птицы, которые пускаются в путь с наступлением сумерек, — они во множестве устремлялись на юг. Но не так-то легко заставить обезумевших людей прислушаться к голосу рассудка. Неодолимый страх овладел всеми, и люди ждали чего-то необычайного.
Кузница папаши Ватинеля была расположена на краю деревеньки Эпиван, возле проезжей дороги, теперь неразличимой под снегом и совершенно пустынной. Случилось так, что у кузнеца кончился хлеб и нечем было кормить подручных; тогда он решил отправиться в селение. Он провел несколько часов в разговорах, обошел с полдюжины домов, стоявших посреди села, запасся хлебом и новостями и набрался страху, который владел тамошними жителями.
Еще до наступления ночи пустился он в обратный путь.
Когда он шел вдоль какой-то изгороди, ему вдруг показалось, будто он видит яйцо, яйцо, лежащее на снегу, совсем белое, как
— Держи-ка, хозяйка, вот тебе яйцо, я поднял его на дороге.
Женщина покачала головой:
— На дороге? В такую-то пору? Ты, должно, пьян?
— Нет, женушка, хоть оно и лежало у изгороди, да было еще совсем теплое, не успело замерзнуть. Вот оно, я его сунул за пазуху, чтобы не остыло. Съешь-ка его за обедом.
Яйцо опустили в котелок, где на медленном огне варился суп, и кузнец принялся рассказывать, о чем толкуют в округе.
Жена, сильно побледнев, слушала его.
— Я и сама прошлой ночью слыхала вроде как свист, и сдается мне, что свистело у нас в трубе.
Они уселись за стол, сперва похлебали супа, потом муж стал намазывать масло на ломоть хлеба, а жена взяла яйцо и поглядела на него с опаской:
— А ну как в этом яйце что сидит?
— Да что там, по-твоему, Может сидеть?
— Кто его знает, да только…
— Ладно уж, ешь, не дури.
Она разбила яйцо. Ничего особенного: яйцо как яйцо, совсем свежее.
Женщина боязливо поднесла его ко рту, попробовала, отложила, опять взяла. Муж сказал:
— Ну как? Вкусно?
Она ничего не ответила, проглотила остаток: и, внезапно вытаращив глаза, вперила в мужа дикий, безумный взгляд; потом заломила руки, по всему ее телу прошла дрожь, и она стала кататься по полу, испуская страшные вопли.
Всю ночь она билась в корчах, тело ее сотрясали судороги, лицо искажали гримасы. Кузнец не мог удержать жену в постели, ему пришлось связать ее.
Она вопила без передышки, вопила не переставая:
— Он у меня внутри! Он у меня внутри!
Наутро меня позвали к ней. Я перепробовал все известные мне успокоительные средства, но ничего не добился. Она помешалась.
И тогда с необъяснимой быстротой, несмотря на снежные заносы, новость, невероятная новость побежала от фермы к ферме: «В жену кузнеца вселился дьявол!»
Отовсюду стекались люди; не отваживаясь войти в дом и стоя поодаль, они прислушивались к истошным воплям женщины; вопли эти сливались в устрашающий рев, и невозможно было поверить, что это кричит человек.
Известили местного кюре. Это был старый простодушный священник. Он пришел в облачении, словно готовился причастить умирающего, простер руки и прочитал молитву, чтобы изгнать беса, а четверо мужчин с трудом удерживали на кровати женщину, — она корчилась и на губах у нее выступила пена.
Но изгнать беса не удалось.
Наступило Рождество, а погода так и не изменилась.
Утром в сочельник ко мне пожаловал кюре.
— Я хочу, чтобы эта несчастная женщина была нынче на ночном богослужении, — сказал он. — Быть может, Христос сотворит ради нее чудо в тот самый час, когда его родила женщина.