Нокаут
Шрифт:
Исследователям столь не терпелось подвергнуть анализу председательский быт, что они отказались от угощения. Начали с кухни. Главную роль играл доцент, Скукарев-Бурджанов лишь сопел. Кухню осмотрели бегло.
— Современная кухня, — восторгался доцент. — О! Здесь даже холодильник. А сколько всего в кишлаке холодильников?
— Двадцать три, — отвечал Саидов, скрывая улыбку.
— Это открытие, мы сделали открытие! Слышите, профессор! Открыли в кишлаке двадцать три холодильника!
— Гип-по-пле… — начал было «профессор». Но его тут же перебил
— А вы умеете обращаться с холодильником?.. Не улыбайтесь. Покажите. Мы сфотографируем. Это будет доказательством. Чтобы поверили. Речь идет о научных данных.
Саидов побагровел, ответил сдержанно и тактично, пояснив, что двери его дома и домов колхозников всегда гостеприимно распахнуты для ученых-этнографов. Однако позировать, «дабы зафиксировать факт», ни он, ни другие колхозники не имеют особого желания, так как в этом нет нужды. Придется исследователям исходить из предположения о том, что все вещи, имеющиеся в домах колхозников, вплоть до телевизоров и автомашин не представляют для их владельцев неразрешимой загадки.
— Хоп майли, — как говорят здешние жители, а по научному — аборигены, — неохотно согласился «доцент». — Жаль, но что поделать! Наука требует жертв.
— Вы хотите сказать, будто бы становитесь жертвой науки? — серьезно спросил хозяин дома.
В дальнейшем исследование проходило в бешеном темпе. Почти бегом пробежали спальню, наспех осмотрели столовую и детскую, где долговязый подросток и девочка в косичках готовили уроки.
— Дети, — представил их председатель. — Мои дети. Не угодно ли зафиксировать научный факт на фотопленку?
«Доцент» оставил без внимания язвительное замечание. Исследователи достигли кабинета. Здесь они словно преобразились. «Доцент» долго и скрупулезно изучал стеллажи с книгами. За ним последовал «профессор». С него словно ветром сдуло сонную одурь и рассеянность. Профессорские глаза ощупывали каждый корешок книжки, он попытался даже взобраться на лесенку, однако заботливый «доцент» не позволил ему рисковать и чуть ли не силой усадил в кресло.
Хозяин предоставил этнографам изучать его коллекцию книг и вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону безвестному товарищу Ульджабаеву, которого приглашал к себе потолковать относительно распределения средств на авансирование колхозников.
Винокуров не замедлил использовать благоприятный момент. Мигом выхватил он из плотного ряда книг уже примеченное им сочинение Фридриха Ницше «Такъ говорилъ Заратустра» в темно-буром потрепанном переплете, еще раз проверил титульный лист: на пожелтевшей бумаге псевдоготическим шрифтом значилось: «Книга для всехъ и ни для кого. Переводъ с немецкого Ю. М. Антоновского. Третье издание. С-Петербургъ, 1907».
— Все правильно, — улыбнулся Сергей Владимирович и сунул книжку в боковой карман.
Послышались шаги. В дверях показался хозяин.
— Прошу
«Доцент» взглянул на часы и округлил глаза.
— Профессор! — воскликнул он, хватаясь за голову. — Профессор, мы безнадежно опаздываем. Через полтора часа необходимо выступать на экстренном заседании Ученого совета. А дорога — добрых два часа. Не обессудьте, товарищ Саидов. Как-нибудь в другой раз разломим лепешку и бутылочку «Столичной» раздавим… Однако прощайте. Спасибо за ценный материал.
Как ни настаивал на своем Саидов, «доцент» оставался непреклонным. Он почти силой вытащил из дому ученого старца, предвкушавшего радости ужина и, поспешно откланявшись, увел с собой рассеянного «профессора».
Сопако и Винокуров спешили к уже знакомому стогу. Над головами их бесшумно и страшно витали привидениями летучие мыши. Холодным нездоровым светом поблескивала луна.
Стало прохладно. Лев Яковлевич шагал рядом с шефом, время от времени трогая его за пиджак, скрывший бесценный для него труд, и восклицал:
— Попался голубчик! Попался. Это говорю вам я.
Распирало от радости и Сергея Владимировича. Он даже не обрывал Сопако, убеждавшего, как встарь, будто бы все, о чем бы он, Лев Яковлевич, ни говорит, — говорит именно он, а не кто-нибудь другой.
Искатели сокровищ достигли стога. Винокуров достал из карманов книжки Ремке, Локка и Ницше, карманный фонарик и флакон с зеленоватой жидкостью.
— Сам изготовил, — пояснил он, показывая Сопако граненый флакон, — из фотохимикатов. — Затем Сергей Владимирович еще раз полюбовался книжками, открыл локковы «Мысли о воспитании». На оборотной стороне обложки ему бросилась в глаза любопытная подпись:
«Желалъ бы, чтобы весь уч.-воспит. персоналъ ознакомился с этими мыслями и в прочтении расписался».
Ниже красовалась следующая ведомость.
______________Вр. получ.__Вр. сдачи__Расписка в прочтении
Ш/Капитан
Дунинъ-Барковский__15/10_______16/10
Поручик Яковлев
Соченский
Якоби
П/Поручик Астролябиевъ
Самоваров
Фон Доберманъ
— М-мда, — улыбнулся Винокуров. — Полное неуважение господ офицеров-воспитателей кадетского корпуса к великому, но непоследовательному философу-материалисту. Один лишь штабс-капитан Дунин-Барковский денек подержал книгу, причем в прочтении не расписался. О! Этот офицер был, по всей вероятности, человеком чести.
Лев Яковлевич изнемогал от нетерпения.
— Скорей, скорей! Это говорю вам я… проявляйте и закрепляйте, черт возьми, всю эту философию.
— Не спешите, мой юный друг. Философия — наука сложная.